Упырь

Если бы не тяжёлые финансовые обстоятельства, последовавшие за развалом фирмы, я бы никогда не оказался в этой деревне, в грязном, тесном домишке с безнадёжным названием «изба». Пищей мне служат картошка и вермишель, а чтением — толстенькая чёрная Библия, вручённая на вокзале свидетелем Иеговы.Другого имущества, кроме гардероба, от прошлой жизни у меня не осталось, а посуду и кухонную утварь я купил вместе с домом. Приходится жить здесь, деваться некуда, и теперь я медленно становлюсь крестьянином.

Поселение, где я обречённо вложил средства в недвижимость, относится к разряду переживших пик расцвета лет сто назад и ныне естественным образом угасающих. Тому есть памятные свидетельства. У реки, за околицей изъязвлённым перстом царской эпохи тычет в небо колокольня сгоревшей церкви. Красный кирпич и вымытые дождями остатки побелки придают ей отвратительное сходство с больной плотью, отчего церковь кажется живой. Её осквернили и сожгли приехавшие на уборку урожая пэтэушники. Говорят, раскалённые купола две ночи светились во тьме, пока не рухнули прогоревшие железные балки. Случилось это в шестьдесят девятом году, а в семидесятом появился Пётр Кузыка.

Этого нелюдимого старика я успел застать, при мне он и окончил дни жизни своей. Лет тридцать назад пришелец с диковинной румынской фамилией был злым и энергичным мужчиной, и председатель совхоза сразу назначил его бригадиром. Кузыка отстроился на окраине деревни, женился, и через год жена родила ему сына. Василий Кузыка характером удался в мать. Говорят, добрая была женщина, смирная, она умерла задолго до моего переезда. Василий вырос тихим. Учился он в школе-интернате, отслужил в армии, однако в город не подался, а возвратился к родителям. Было ему двадцать семь, когда он женился. Два года светились в потёмках души молодой невестки, накалённые яростью купола её терпения, пока железные балки нервов, подточенные огнём зловредности престарелого свёкра, не рухнули.

При каких обстоятельствах испустил дух Пётр Кузыка, никому не ведомо. Приехавший из райцентра врач засвидетельствовал смерть от инфаркта. Старика похоронили на заброшенном кладбище у осквернённой церкви, где не погребали уже давно. Так, меж покосившихся заржавевших оград, покрытых мхом и серым лишайником надгробий, возник свежий холмик с пахнущим смолою временным деревянным крестом. Поминки были смурными. Даже водка не веселила мужиков. Никто не любил Кузыку, и, кажется, со смертью старика надо всей деревней нависла туча неуверенности и боязни.

Месяца примерно полтора прошло со дня смерти Петра Кузыки. Мы справили по нём поминки на девять дней и на сорок. Василий оказался совестливым сыном. Он чтил память отца. Или, как будто заранее зная, ждал и опасался чего-то… Сейчас можно многое напридумывать: всё будет соответствовать правде. Хотя кто будет читать записки коммерсанта, которого в своё время «окучили» бандиты, и теперь он сам вынужден окучивать картошку на скудной почве нечерноземья средней полосы России? Меня больше нет в сети Интернет, я ношу ватник и кирзовые сапоги, а кожаное пальто надеваю только зимой. Я пал очень низко. Мой скорбный пример может служить наукой другим желающим вкусить сомнительную сладость предпринимательского хлеба. А то, что я здесь наблюдаю и участником чего невольно стал сам, является, в определённом смысле, расплатой за непростительную беспечность, проявленную мной в лучшие дни.

Казалось бы, что может нарушить пасторальную скуку маленького села? Ни пожара, ни прочих бед. Главный скандалист — Пётр Кузыка — умер и не ругался больше ни с кем. Только жаворонки пели над могилой мерзкого старика. Но жарким летом високосного года смерти суждено было собрать обильную жатву. Нежданно-негаданно умер Иван Хомутов, здоровый мужик тридцати восьми лет. Тихо усоп. Жена его повторяла, что спать легли они вместе, а проснулась она одна. Иван был уже холодный. Должно быть, всю ночь на подушке рядом с её головой лежала голова мёртвого мужа, и бедная женщина, не подозревая, привычно обнимала рукою его коченеющую грудь.

Мы и поминок справить не успели, как почил старик Михайлов. Буквально угас, истаял, как свеча, всего недели за две. Кладбище под стенами осквернённой церкви запестрело свежими могилами. Следом скончалась тётка Наталья. Прямо на огороде. Ткнулась лицом в грядку, врач сказал — острая сердечная недостаточность. Скорбь накрыла деревню своей серой пеленой. В большом городе люди мрут куда чаще, но здесь напасть ощущается острее: все на виду. И одна смерть — событие, а тут сразу четыре! Горести обошли меня стороной. Я не жил десятилетиями рядом с этими людьми и не был, как многие из них, никому роднёй, пусть даже дальней. Однако я заметил то, чему никто не придал значения: умирали соседи Кузыки, чьи дома стояли на краю деревни, у леса, будто маятник смерти опустошающим взмахом — против часовой стрелки — выкосил жильцов трёх ближайших участков. Пора было всерьёз задуматься над причиной, как вдруг пастух Гена огорошил нас вестью, что видел Петра Кузыку.

Заночевав со стадом на дальнем выгоне, Гена перед рассветом откочевал к деревне. Овцы шли тихо, и он обогнал их. На опушке Гена заметил странную фигуру, бредущую от дома Кузыки в сторону церкви. У пастуха был острый глаз, и он отчётливо разглядел старого Кузыку, удаляющегося на кладбище. Гене никто не верил. Решили, что спьяну померещилось. Я самым внимательным образом выслушал его сбивчивый рассказ и спросил, крещёный ли он. Пастух закивал и показал серебряный крестик на грязном капроновом шнурке. По его словам, водки он не видел уже неделю. Я купил у него парной баранины и спровадил суеверного пастуха к совхозному стаду. А потом я пошёл к Хомутовой.

Она старалась не показывать, что ей неприятны мои странные расспросы. Тем более, что она и не знала ничего. Нет, Иван на сердце не жаловался. Недомогание? Да, появилась слабость дня за три до кончины… О Петре Кузыке не вспоминал? Нет!

От неё я направился к братьям Михайловым, недавно схоронившим отца. Там на меня поглядели неприветливо, поговорили коротко и сурово. Женатые братаны обитали в домах по соседству, так что беседа состоялась в большом семейном кругу. Суть её можно свести к простому резюме: «А кому какое дело?» Рассказу глупого пастуха мне настоятельно порекомендовали не доверять. Спорить я не стал — Игнат и Валера были ребята крепкие. К родне Натальи Филатовой я заглядывать не стал.

Результат моих визитов последовал быстро и оказался совершенно не таким, как я предполагал. Я копался в огороде, пропалывал огурцы, когда со стороны леса быстрым шагом подошла к моему забору Валентина, супруга Василия Кузыки.

— Ты чего народ мутишь? — вместо приветствия спросила она.

Я счёл нужным промолчать.

— Ходишь, вынюхиваешь, — запальчиво продолжила Валентина. — Городская дурь из тебя не вышла, вот что. Будоражишь людей почём зря. Всё тебе неймётся. Из города выгнали, мало тебе? Нос суёшь… Генки наслушался и теперь баламутите на пару. Хватит. О себе подумай лучше.

— А что о себе? — спросил я.

— А ничего. Не простудись, смотри. А то зачахнешь да помрёшь! — Валентина рассмеялась, оскалившись, и вдруг, резво отпрянув от забора, пошагала назад нервной припрыгивающей походкой.

Разумеется, после такой беседы ни о какой прополке и речи быть не могло. Я занялся плотницкими работами. Забил гвоздями окна и вставил вторые рамы. Укрепил входную и внутреннюю дверь. Смазал на них задвижки, а для внутренней вытесал крепкий засов. Успел до темноты. Ночь я встретил за чтением Ветхого Завета. Нет более душеспасительного занятия для одинокого мужчины в сельской глуши, где двигатель внутреннего сгорания и телевизор плотно соседствует с древними суевериями, о которых не рекомендуется говорить вслух, потому что иногда они воплощаются. Под рукой был топор. Я с трудом разбирал мелкий шрифт карманной Библии, когда почувствовал, что на меня смотрят. Я поднял голову. В окне, еле видимое, белело страшное лицо мёртвого Петра Кузыки, на него падал отсвет настольной лампы. Он поднял руку. Костяшками пальцев настойчиво побарабанил по стеклу. Требовал, чтобы его впустили. Я покачал головой. Наши взгляды встретились.

Однажды мне довелось видеть глаза трупа, это был мой компаньон, его застрелили. Но глаза Кузыки вовсе не были мёртвыми. Они были застывшими, не влажными, но сухими глазами трупа, блестевшими, словно хорошо отполированный камень, и глядели сквозь меня, однако в них не было пустоты. Они выражали мысль! Существо, стоявшее по ту сторону окна, думало, чувствовало, хотя и не жило. Оно даже двигалось и, вероятно, было способно на осмысленные действия. И оно хотело общаться со мной!

— Я тебя не впущу. Уходи! — приказал я.

Старик как-то странно помотал головой. Изо рта его вырвалось невнятное мычание.

Я вдруг подумал, что мертвецу ничего не стоит сильным ударом проломить хрупкие двойные стекла и вторгнуться в мой дом, но именно этого он почему-то не мог. Ему требовалось моё разрешение. Осознание этого нахлынуло на меня освежающей волной, я глянул вниз и увидел, что вместо топора моя рука лежит на Библии, подаренной на вокзале свидетелем Иеговы. «Нет уж, — решил я, — что-что, а приглашать к себе в дом упыря я не буду!»

Я медленно поднял руку и перекрестил окно.

Кузыка ещё некоторое время смотрел на меня, словно крестное знамение не оказывало на него никакого воздействия, а потом медленно отступил в темноту. Я слышал его шаги за стеной, как он, шурша травой, обходил дом, зачем-то скрёбся в дверь, потом перестал. Он не уходил, будто выжидал чего-то. Подмоги? Не знаю. Наконец, его старческая поступь замерла вдали. Я представил, как он ходит по пустынной ночной деревне, освещённой луной, а в избах не спят люди, дрожат и молятся, справляя нужду под себя. И ещё я понял, почему такая нервная стала Валентина. У неё почти до истерики дошло, а ведь она прибежала меня предупредить, но не могла сказать, от чего. Каково ей сейчас?

Утром я помчался к Михайловым. Валеру я застал во дворе. Он посмотрел на меня чуточку с удивлением и виновато. Он знал! Такое покорное умол

Пропащий

Один из папиных друзей, его бывший одноклассник, жил по соседству с нами. Этих людей я знаю всю жизнь, и знаю о них только хорошее. Прекрасная семья, двое детей, моих ровесников, общались мы всегда на равных, несмотря на очевидное социальное неравенство. Уже в середине восьмидесятых дядя Борис – назову его так – был директором по производству на крупном заводе в нашем городе, часто бывал за границей и имел вещи, о которых прочие смертные даже не слыхивали – в его доме, например, я впервые увидела видеомагнитофон и аудиоплеер. Про игрушки, жвачки, шоколадки и всякие бесценные для девочек бусики-колечки, которые он мне часто дарил, я и не говорю. Все торжества, все семейные праздники мы отмечали в их доме.

Как-то в разгар лета дядя Борис позвал папу по-соседски помочь по хозяйству – жена его, тетя Эля, с сыновьями уехала отдыхать, а он задумал немного перестроить погреб на участке. Пусть вам не кажется странным, что небедный человек и большой начальник собственноручно занялся таким делом - для тех времен это было нормально. У нас на поселке собирали обычно родню да соседей. Отказываться было не принято. Тем более что в конце процесса всех ждало хорошее застолье. Так что помогали весьма охотно.

Всего дядя Борис позвал троих, ну и сам, конечно, взял лопату. Что они там делали, я не знаю, а только в результате ударного труда один угол в погребе полностью обвалился. Банки с огурцами-помидорами, еще какие-то запасы – все пропало. А дядя Борис вообще был в ужасе:

- Элька вернется – убьет. Она же мне сто раз говорила, она мне прямо запрещала в погребе что-то делать. Все, мужики, хватит, поработали. Еще не хватало, чтобы здесь кого-то засыпало.

Хозяин – барин, хватит, так хватит. Все разошлись, а к вечеру дядя Борис снова зашел к нам. Оказалось – когда все ушли, он стал пытаться исправить дело – в ведра насыпал землю вперемешку с битыми банками и руками поднимал наверх. И нашел что-то странное, что и принес показать нам.

Это был завернутый в истлевшую ткань какой-то хлам – цветные полугнилые лоскутья, узлы из ниток, деревянные обломки и фотография дяди Бориса, только очень молодого, еще до армии. В цветных лоскутьях дядя Борис изумленно признал свои собственные, пардон, трусы, очень старые, сшитые когда-то его матерью. Что это за набор мусора мы не знали, посоветовали все просто выкинуть.

- И не просто выкини, а сожги. – Настояла моя мама. – Не нравятся мне такие находки.

Так дядя Борис и сделал. Назавтра люди снова собрались, погреб расчистили и привели в порядок, сделали все, что планировал хозяин. Про историю с найденным хламом все забыли.

Люди забыли, но в некогда счастливой семье стали твориться невероятные вещи.

Дядя Борис начал пить. Не просто выпивать, а напиваться до полной потери человеческого облика едва не ежедневно. Жену, прежде нежно любимую, стал гнать из дому, демонстративно изменял ей чуть не у нее на глазах. На работе его как-то держали за прежние заслуги, но в девяносто четвертом завод перестал быть, а кто возьмет запойного пьяницу, когда ни для кого нет работы? Жена дяди Бориса стала серьезно болеть, дети оказались неблагополучными – старший запил, так же, как отец; младший попал в неприятную историю и оказался в тюрьме, где и сгинул. До пенсии еще несколько лет, средств к существованию никаких... Пропил все, что можно. Его хорошо знал весь поселок, многие пытались помочь, но чем и как? Деньги или вещи он тут же пропивал, на работу ходил до первой получки. Так и погиб, замерз зимой в собственном доме.

Отец общался с дядей Борисом до самых его последних дней. Стыдил, уговаривал бросить пьянку. Я случайно слышала их разговор на нашей кухне.

- Ну до чего ты дошел, хуже бомжа живешь. Жену хоть пожалей – она же тебя не бросила, сколько лет терпит твои художества.

- Вот из-за нее, из-за жены любящей, я и пропадаю. Страшную вещь она сделала, грех ужасный. А я и дети вот теперь платим…

- Ладно, брось. Допился. Элька твоя святая, другая бросила бы тебя давно, а Элька…

- Слушай, ты помнишь ту хрень, что мы лет десять назад в погребе моем нашли? Ну, тряпки какие-то, фотку мою, обломки разные? Это Элька на меня приворот сделала. Чтобы я женился…

- Ну, готово дело, приехали...

- Я не хотел жениться на ней. Даже не думал, в упор ее не видел. Она в цех к нам учеником сверловщика пришла, приехала из какого-то дальнего хутора, а я – зам. начальника цеха, первый жених в заводе. Мне другая нравилась, теперь уже не важно кто. А эта… Вначале к матери моей подъехала, мол, в общежитии так плохо, сдайте комнатку. У нас дом большой, отказать неудобно. А уж как в дом попала…

Потом дядя Борис еще что-то говорил, но я уже не слушала. Дикая мысль не помещалась в голове – как? Тетя Эля, такая добрая, дарившая мне хорошие подарки, такая красивая и милая, могла сделать ужасающую гадость? Да не просто гадость – грех, за который и внуки поплатятся?

Из размышлений меня вывел громкий и довольно сердитый голос отца:

- Да как тебе в голову пришло такое, совсем мозги пропил. Да если б Элька не любила тебя, дурака, то давно бы бросила.

Дядя Борис издал тихий и какой-то безумный смешок.

- А она не может бросить, хоть бы и хотела. Сама же нас связала навечно. Пока эта хрень в погребе лежала – приворот работал и все вроде хорошо было. А как сожгли это, у меня глаза открылись. Я ненавижу ее, видеть не могу, убил бы, а может и убью, когда напьюсь до полусмерти. Пью ведь и остановиться не могу, как скотина какая. Я, – дядя Борис заговорил тише, – я ведь последние годы хуже собаки уличной живу. Другой раз хлеба куска днями не вижу, а от этой гадины Эльки умирать буду – не возьму. Ну, пришлось один раз возле церкви руку протянуть. Стыд такой, что лучше б умер, ей богу. Меня же весь поселок знает. И меня там, на паперти, про Элькины дела одна бабка просветила. Вижу, говорит, на тебе приворот силы страшной, оттого и пьешь. Поищи в доме, может, где спрятано. У меня как слепота прошла, сразу и про хрень в погребе вспомнил, и как Элька к нам в дом набилась. Вспомнил, а что толку – пропащий я, поправить ничего нельзя, жизнь кончена…