Учительский труд – благородное, но непростое занятие, на которое в одинаковой степени требуются как моральные, так и физические силы. Картина «Заснула» написана Борисом Кустодиевым в 1896-м году.

В комнате юной учительницы стоит звенящая тишина. Готовясь к завтрашним урокам, утомлённая девушка незаметно для самой себя задремала. Голова медленно опустилась на руку, веки крепко сомкнулись, и наступил короткий миг незапланированного, но такого желанного отдыха.

Начинающий живописец писал композицию с натуры. Моделью послужила старшая сестра художника Екатерина Михайловна. По окончании положенных гимназических классов она на 3 года отправилась в Санкт-Петербург, где обучалась на Педагогических курсах. Одолев науку и получив звание домашней наставницы, Катя вернулась на малую родину и поступила на должность преподавателя математики Мариинской женской гимназии.

Произведение с документальной чёткостью воспроизводит как облик героини, так и интерьер её комнаты. Портретное сходство подтверждается сохранившимися фотографическими снимками. Рабочее место даёт представление об интересах девушки. Помимо книг и конспектов на столе в стакане стоят карандаши и кисти – отсылка к семейному увлечению живописью. Именно Екатерина, художник-любитель, привила брату любовь к искусству и привела будущего мастера в художественную студию Павла Алексеевича Власова.

Сегодня работа хранится в Астрахани в коллекции Дома-музея автора.

«Осень в провинции. Чаепитие»

Тихий городок с ног до головы оделся в пёстрый наряд золотой и багряной листвы. Щедрое солнце напоследок одаривает теплом каждую малую былинку. Картина «Осень в провинции. Чаепитие» написана Борисом Кустодиевым в 1926-м году.

В правом нижнем углу за накрытым столом восседают две дородные купчихи. Прихлёбывая чай, они с улыбкой беседуют о чём-то приятном. Непременный участник посиделок – самовар поблёскивает гладкими боками. На блюдах алеют ломти сочного арбуза, румянятся яблоки. По соседству расположился пирог с хрустящей корочкой. На перилах террасы, зажмурившись, уютно примостилась пятнистая кошка.

Женщины не единственные участники композиции. На солнечной стороне улицы, опираясь на палку, сидит бородатый старичок со своей верной дворняжкой. Из-под козырька картуза он глядит на играющих ребятишек. Тут же бродят соседские куры, а на обочине пощипывает травку гнедая лошадь. Под тенью кленовой листвы спряталось озерцо, в котором собираются искупаться важные гуси. У дальнего плетня уже давно разговаривает знакомая парочка.

Художник родился и вырос в Астрахани. Очертания города детства часто возникали на его картинах. В поздний период творчества, ознаменованный длительной болезнью, обращение к астраханским видам с милыми сердцу домиками, маковками церквей и безвозвратно ушедшему ощущению стабильности служило мастеру целительной ностальгией, на время уводящей от тягот действительности.

Сегодня полотно хранится в собрании Государственной Третьяковской галереи.

— Он умер, говорите? — голос доктора Монтгомери был хрипловат от недосыпа, но взгляд оставался ясным.
— Да, сэр, в семь пятнадцать утра. Палата №3, койка у окна. Имя — Генри Бакстер, — доложил ординатор, торопливо перебирая в руках кожаный журнал с подписями.

Лондон, январь 1887 года. Госпиталь Сент-Бартоломью, Восточное крыло.

Доктор Эдвард Монтгомери, один из самых молодых выпускников Королевского медицинского колледжа, пользовался в госпитале неоднозначной репутацией. Его уважали за точность и не выносили за склонность к вопросам, которые, по мнению большинства коллег, лучше не задавать.

— Простая экстракция зуба. Флегмона была локализована. Почему, чёрт возьми, у него остановилось сердце?

— Мы... не знаем, сэр. Доктор Хьюз считает, что дело в индивидуальной реакции на эфир.

Монтгомери хмыкнул и махнул рукой. Он уже знал, что Хьюз будет замешан — по какой-то странной закономерности все спорные смерти касались его дежурств.

Врач направился в морг. За анатомическим столом, в полутьме, стоял доктор Грейвс, старший патологоанатом. Он был невыразителен — всё в нём дышало аккуратной незаметностью: от тусклой металлической оправы очков до серой лондонской кожи.

— Грейвс, я прошу вскрытие тела пациента Бакстера. Срочно.
— Вы подозреваете что-то, доктор Монтгомери? — голос был мягкий, как ватная вата.
— Я подозреваю, что сердце у тридцатипятилетнего мужчины не останавливается просто так.

Врачебный клуб на Чартерхаус-сквер, тот самый, куда допускали только носителей ученой степени был почти пуст. За бокалом портвейна Эдвард встретился с Арчибальдом Крейном — бывшим инспектором Скотланд-Ярда, человеком с мрачной иронией в голосе и тяжёлой походкой.

— Тебя всё тянет на трупы, Эдди, — пробурчал он. — Тебе не приходило в голову, что некоторые из них просто... мертвы?
— Этот не просто мертв. Я знал его. У него была лёгкая челюстная флегмона, обычная процедура, никакого риска. И вдруг — остановка сердца, без агонии, без судорог. Как будто кто-то выключил его.
— Как будто? Хочешь сказать — кто-то убил его?

Эдвард откинулся на спинку кресла.

— Пока что это просто нелепое совпадение. Но если вскрытие подтвердит мою догадку…

— Что ты ищешь?

— След. След чего-то чужеродного. Инъекция, препарат, я не знаю. Но, Арчи, в истории этого госпиталя уже бывали случаи, когда смерть не была естественной.

*****

Через два дня, в морозное утро, доктор Грейвс вручил Монтгомери лист с заключением. Он говорил тихо, без интонации:

— Сердце не имело признаков ишемии. Коронарные сосуды чисты. Ни тромбов, ни аневризм. Но вот...

Он указал на пункт, обведённый аккуратным почерком:

"Прокол мягких тканей в области правой икроножной мышцы. След от инъекции. В просвете — следы алкалоидного вещества. Химический анализ затруднён."

Монтгомери застыл.

— Но ему не назначали никаких инъекций. Ни морфия, ни наперстянки.

— В медкарте этого нет. Подпись под процедурой отсутствует.

— Кто заходил к нему ночью?

— Последний обход был у доктора Хьюза. Он не ночевал в корпусе, но дежурил до одиннадцати.

Позже вечером, в своей квартире на Бейкер-стрит, Эдвард рассказывал обо всём Крейну. Тот выслушал молча, затем поднял бровь.

— Доктор Хьюз... Это тот, что давал медицинскую присягу пьяным?
— Он нередко бывает пьян, да. Но Хьюз слишком примитивен для яда. Он скорее задушит, чем подмешает алкалоид.

Крейн выпрямился, как в былые времена на допросах.

— Ты думаешь, кто-то из персонала?
— Да или тот, кто одел белый халат временно.

— Зачем? В чем мотивация преступника?
— Вот это — и есть настоящая загадка.

Промозглым утром ветер хлопал по стеклу лаборатории. Монтгомери, уставившись на стеклянную пробирку, шептал:

— Укол, которого не должно было быть. Но чья рука держала шприц?..

*****

Было не больше шести утра, когда из приёмного корпуса принесли в морг второе тело. Мужчина, лет сорока, плотный, с аккуратно подстриженной бородой. Смерть настигла его внезапно, после обычной пункции плевральной полости — рутинной процедуры, к которой не придавали большого значения.

Доктор Монтгомери стоял над телом, сжав губы.

— Имя? — спросил он, хотя и так знал.
— Томас Ривз, — ответил ординатор. — Коммивояжёр. Госпитализирован с сухим плевритом. Осложнений не было.
— Кто оперировал?
— Доктор Миллер. Ассистировала медсестра Элис Мортон.

Это имя прозвучало, как удар. Оно уже мелькало в записях с подобными случаями.

Спустя десять минут Эдвард стоял напротив Элис Мортон — молодой женщины с виноватым взглядом.

— Мисс Мортон, вы ассистировали при пункции Ривзу?

— Да, доктор. Всё было в пределах нормы. Он шутил перед процедурой. Сказал, что боится игл больше, чем долгов.

— Кто делал инъекцию морфия?

— Я. По предписанию. Вот запись в карте. — Она протянула тонкий лист бумаги с чёткой датой, временем и подписью: Э. M.

— У вас не было ощущения, что пациент ведёт себя необычно? Симптомы после укола?
— Только лёгкая тахикардия. Но это бывает. Особенно у мужчин.
— Вы были в той же палате, где лежал Генри Бакстер?

— Да. Это Палата №3. Южное крыло.

Монтгомери замолчал. Совпадение стало слишком точным.

— Мисс Мортон, мне нужно знать: были ли у вас в прошлом подобные случаи? Неофициальные, возможно?

Она побледнела.

— Вы намекаете на Салли?

— Я не намекаю. Я спрашиваю.

Элис села. Губы её побелели.

— Салли была моей младшей сестрой. Умерла два года назад в больнице Святого Джайлза. Я была тогда на стажировке. Кто-то обвинил меня в небрежности. Ввели неправильную дозу наперстянки. Было расследование, но... доказательств не нашли. Я осталась чиста.

— И всё же вы пришли сюда. Под новой фамилией.

— Потому что иначе меня не взяли бы. А я умею делать свою работу, доктор. Лучше, чем вы думаете.

На следующий день Монтгомери отправился в аптеку госпиталя. Узкое помещение было заставлено полками с пузырьками и жестяными банками. За деревянной стойкой стоял мистер Лэмб — аптекарь с манерами викария и голосом медной трубы.

— Доброе утро, доктор. Чай с ромашкой? Или что посильнее?

— Я по делу. Мне нужен журнал выдачи препаратов за последние пять дней.

— Без ордера главврача я не...

— Вы хотите, чтобы я поднял шумиху? Я же не спрашиваю про личные запасы морфия. Хотя, если вы о них знаете...

— Довольно! — рявкнул Лэмб, однако покорно вынул журнал.

Монтгомери листал страницы быстро. Всё казалось в порядке: имя врача, подпись, дата. Но вдруг его палец замер:

— Вот. "Морфий, 5 ампул, Палата №3". Подпись...

Он поднёс запись к глазам. Почерк был непривычно округлый. Подпись не принадлежала ни Хьюзу, ни Миллеру, ни самой Мортон.

— Кто подписал это?

— Вы, доктор.

— Я не расписывался. И если бы это был кто-то из наших, я бы узнал. Кто ещё имел доступ к препарату?

— Теоретически — никто.

*****

— Фальсификация подписи, — сказал Крейн, сидя у камина с бокалом бренди. — Это уже не халатность. Это преднамеренное действие.
— И тот, кто это сделал, знал, что морфий используется для "мягкого ухода". Несмертельно, но в нужной дозе — эффективно.
— Подделка требует времени и уверенности. Ты думаешь — Элис?

— Не думаю. И подделка подписи явно не по её части. Однако эта девица может быть сообщницей.

Крейн уставился в огонь.

— А если Лэмб? Тихий аптекарь. Все забывают о нём. Но он держит ключи. У него есть доступ ко всем препаратам.
— Не исключено. Он не так прост, как кажется. Я видел, как его лицо дрогнуло, когда я нашёл ту запись.

Поздним вечером Монтгомери остался в лаборатории. Лампа дрожала, пробирки отбрасывали длинные тени. Он снова разглядывал журнал, сверяя почерки.

— Не похож ни на один... — пробормотал он.

На миг ему показалось, что он упустил нечто важное. Не в записях — в логике. Кто-то имел доступ. Кто-то знал график. Кто-то...

*****

ЛОНДОНСКАЯ УТРЕННЯЯ ГАЗЕТА

Смерть пациента в госпитале Сент-Бартоломью

Повторяющиеся инциденты вызывают обеспокоенность в медицинских кругах

В редакцию поступили сведения о третьем по счёту случае внезапной смерти пациента в стенах госпиталя Сент-Бартоломью за последние десять дней. По имеющимся данным, речь идёт о мужчине, поступившем на плановую операцию и скончавшемся в ходе процедуры, несмотря на отсутствие клинических противопоказаний.

Источники внутри учреждения, пожелавшие остаться неназванными, указывают на совпадения между случаями: все пациенты находились в одной и той же палате, а уход за ними, как полагают, осуществлялся с участием одного и того же среднего медицинского персонала.

Также стало известно, что в журнале аптечного учёта обнаружена подпись, подтверждающая выдачу препаратов, однако подлинность её вызывает сомнения. Личность подписанта установить не удалось.

Официальные представители госпиталя в беседе с корреспондентом нашей газеты подтвердили факт смерти пациента, но отказались давать комментарии относительно каких-либо внутренних расследований, сославшись на врачебную тайну и соблюдение процедур.

Министерство здравоохранения, по нашим сведениям, пока не проводит проверки. Тем не менее, в профессиональной среде отмечается растущая обеспокоенность. Сент-Бартоломью по праву считается одним из старейших и наиболее авторитетных медицинских учреждений страны, и любая аномалия, затрагивающая его репутацию, заслуживает пристального внимания.

Вторую часть детективного рассказа можно прочитать здесь

Алексей Андров. Рассказ "Тени госпиталя Сент-Бартоломью"

Перед зрителем — крупный план кошачьей морды, лишённый привычной игривости и мягкости. Тусклый взгляд, тяжёлые веки и плотная посадка головы на фоне тёмно-красного полотна вызывают ощущение усталости и тихого отчуждения. Картина «Грустный кот» принадлежит кисти Карла фон Марра, где кот предстает не просто как животное, а как носитель почти человеческой меланхолии.

Художник выбирает не внешнюю декоративность, а эмоциональную характерность. Шерсть выполнена сухими мазками, красочный слой растрескан, что усиливает ощущение времени и внутреннего напряжения. Здесь нет ни намёка на лёгкость или игру — напротив, кот предстает воплощением тягостной меланхолии, где каждая черта подчеркивает внутреннюю тяжесть.

Карл фон Марр (1858–1936) родился в США, но получил художественное образование в Европе и большую часть жизни работал в Германии. Он известен как мастер жанровых сцен и монументальных полотен, в которых умел сочетать реалистическую точность с эмоциональной насыщенностью.

"Пожалуйста. Не уходите. Я ещё живой!" — как бы просит он, прижимаясь мордочкой к руке.

Боба был обычным домашним котом. Любил лежать на тёплом полу, тереться об ноги, засыпать рядом с человеком. Добрый, спокойный, ласковый малыш.

Сейчас он не может даже встать.

Всё началось неожиданно. Он стал вялым, перестал есть, будто погас. А потом случился первый приступ эпилепсии. Его трясло, он терял сознание, не мог контролировать тело. Было страшно смотреть. Особенно в его глаза. В них было всё: паника, боль и просьба о помощи.

Диагноз очень печальный: FIP. Это тяжёлое вирусное заболевание, которое разрушает организм животного изнутри. В случае Бобы болезнь задела нервную систему — именно поэтому у него судороги и потеря координации.

После приступов он настолько дезориентирован и беспомощен, что даже врачи плачут. Но Боба всё ещё реагирует на голос. Он слышит, узнаёт и старается дышать ровно, когда его гладят.

Это значит, что он борется. Его можно спасти. Есть лекарство "Коронакет". Оно помогает при FIP, и таких случаев уже было много. Только стоит полный курс 60 000 рублей. Для волонтёров, которые уже всё это время рядом с Бобой, это неподъёмно. Но если мы объединим силы, всё реально.

Сейчас котику нужна просто возможность дожить до завтра. Потом ещё один день. И ещё.
Если вы можете помочь — пожалуйста, сделайте это.

Спасите Бобе жизнь: https://hatiko-tuva.ru/car...

Растоптанная вера, как и поруганная честь, вопиют к отмщению. Картина «Добыча» написана греческим художником Теодоросом Раллисом в 1905-м году.

Турецкое господство над Грецией продолжалось без малого 4 столетия, и лишь в начале 30-х годов XIX века угнетаемый народ обрёл независимость. За время чужеземного владычества положение местного населения мало чем отличалось от рабского. Помимо насильственного набора юношей в ряды янычар и непомерных налогов, жители Балканского полуострова постоянно подвергались унижениям со стороны османов.

В результате очередного набега захватчики разжились трофеями. Награбленное добро брошено в разорённом православном храме. Царские врата сорваны с петель. Алтарь практически полностью погружён во мрак, лишь крошечная точка угасающей лампады освещает мерзость запустения, воцарившуюся на святом месте.

В центральном пределе церкви дела обстоят не лучше. Над алтарём сломан крест, с потолка одиноко свисают цепи, предназначенные для подвешивания паникадила. Большую икону в серебряном окладе грабители пока вынести не успели. На замусоренном полу сложено ещё кое-что ценное из церковной утвари. Здесь же к колонне прислонена пара ружей. Единственный человек, изображённый на холсте, молодая пленница связанная верёвками. Лицо обнажённой до пояса девушки искажено страданием. Она знает об уготованной ей участи, но не может предпринять ничего кроме гневного бессилия.

Сегодня полотно хранится в Греции в коллекции Национальной художественной галереи города Афины.

Когда Мужчина называет свою Женщину солнышко — она светится. Когда называет любимая — она любит. Когда называет моя нежная — она задаривает ласками. А когда мужчина молчит — она становится равнодушной. Всё очень просто... женщины взаимны до невозможности.