Прадед
Долгое время не знал, стоит ли такое вообще кому-нибудь рассказывать. Многие мне не поверили бы. Или сочли бы идиотом. Но когда мне прадед всё рассказывал, я плакал, я боялся, я испытывал чувство, близкое к предынфарктному состоянию. Я ему свято верил. Но верили бы мне, если бы я пожелал кому-нибудь такое рассказать – это другое дело. И рассказывал свою историю мне он, одной ногой будучи уже в могиле. Лёжа в постели, вдыхая последние в своей жизни порции кислорода.
Звали его Аркадием, ну, прадедушку моего. Я-то его знал хорошо. И… ну как сказать, было в нём что-то, чему я не мог дать объяснения. Красивые, но сломанные часы – он был без блеска в глазах. Тяжёлая судьба, скажете вы? Хуже. Ад.
А прадед рассказывал про 1933 год. Про то, как летом деликатесом были полевые мыши и черви, а кусок хлеба – вообще роскошью. Как обыденным делом становилось крысятничество, утайки и предательства. Это было тяжёлое время и физически, и психологически. Сначала, думалось, помрут с голоду. А нет - выжили. Но в мозгах что-то уже навсегда заклинило. Я знал, что причина дедушкиных терзаний где-то среди тех воспоминаний, но давить на него я не смел. Зато любопытство из меня так и выпирало. И дедуля это понимал.
Вот что он рассказывал.
В марте 1933 к ним в село вихрем залетел слух, что в 15 километрах от старого склада в овраге построен и тщательно замаскирован небольшой шалаш. И в нём находилось, судя по этому слуху, спасение с большой и золотой буквы. Зерно, картошка, морковь, орехи, фасоль, яблоки и прочие продукты, которые могли спасти от страшного голода. Одна проблема - погода. Всё, должно быть, после зимы, уже испортилось. Если вообще было. А идти натощак непонятно зачем никому не хотелось. А Аркадий пошёл. Жену дома оставил. А ему ничего не оставалось. Двое сыновей, Семён и Ростислав, то есть, получается, дедушки мои, уже едва дышали. Сложно им было. Это они ещё совсем детьми были. И пока Аркадия не было дома, а не было его четыре дня, Ростислава мать похоронить успела. Прямо на следующий день после ухода мужа. Не выдержал малыш. А Сёмке говорить про смерть братика не стали. Мама врала, что Ростика гулять отпустила. Надолго. Кто ещё адекватный был, то помогли похоронить.
Вообще хоронили в то время не всех. Бывало, семьи умирали, и знакомых не оставалось, чтобы похоронить. И если раньше от страшного смрада спасало только то, что стояла зима, то теперь дело принимало скверный оборот. Живых с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Дома отпугивали мрачным присутствием смерти. Свечи в домах горели ещё по два дня, а все уже знали, что там, на нетопленных печках, вся семья слегла. И вонище противное скоро просочится и пойдёт гулять по обонятельным рецепторам живых.
…А тут и Аркаша ушёл, и сына не стало. Прабабка моя и обезумела совсем. А, к слову, в селе не знали, куда муж её делся. Думали, он тоже помер. А тут оп – возвращается. Серый весь, еле на ногах стоит, шатается. Не человек – тень. А в руках по два мешка. Все, кто ещё ходить мог в селе, в тот вечер плакали от счастья. Аркадий добросовестно разделил на 47 человек крупу. Казалось со стороны, что у людей праздник. Каждый получил по внушительной горсти. А потом прадедушка узнал, прямо на улице, что сына, Ростика, похоронили. И как подкошенный упал на землю.
- Что значит… похоронили?
Жена сумбурно и до боли печальным тоном объяснила, что на следующий день после его ухода сыночка на тот свет проводила.
- Да как же, - полными ужаса глазами смотрел на односельчан и жену, - он ить за мной шёл всю дорогу. Мешки вон помогал тащить, а перед самой дорогой на село сказал, что он другой дорожкой пойдёт. Я ж… я ж ведь не знал…
И он зарыдал. Громко, надрывно.
Вот в этом моменте рассказа, я помню, тоже тихонько всплакнул. Но прадед на меня не смотрел, он смотрел куда-то в стену. И бесстрастно воспроизводил воспоминания.
А сельчане, конечно, не шибко стремились верить Аркаше. Мёртвым ходить не принято. Хотя одно настораживало – мешки он один и правда дотащить не мог. Не Геракл.
Благодаря крупе свободно прожили полторы недели. Ели все понемногу. Старались не жадничать. Да и боялись помереть, живот часто еду переставал воспринимать как таковую, а переевши, люди страдали ещё больше. А потом и совсем того. Дед Аркадий терпел. Ел мало, но всё же ел - жил. А тут Семён начал жаловаться, что Ростик ему спать не даёт. Ходит по комнате ночью, сопит громко. А говорить – не разговаривает. Сёма рассказал маме и папе. И очень удивился, когда у папы волосы дыбом стали. Он начал смеяться и говорить, что папина голова – веник. Смеялся, стоя около папы. А Аркадий в это время смотрел чуть выше плеча сынишки. В угол. На мрачный, до потери пульса знакомый силуэт. Маленькие молочные зубки, выглядывающие из-под бледных губ. Чуть нахмуренный лоб и… закрытые глаза. И что самое ужасное – он видел, как под этими бледными веками быстро-быстро двигались зрачки. А потом Семён перестал смеяться, резко сорвался с места, и побежал из дому. Куда побежал, он так и не понял. Аркадий стоял, и как завороженный смотрел на сына, которого по определению быть не могло там. Этот нонсенс впивался настолько больно ему в мозг, что темнело в глазах. Внушал страх, первобытный и необузданный, так, что в теле ничего, кроме этого самого страха не оставалось. Полное оцепенение, невозможность работы клеток мозга и словно выход души из тела – потому что оно больше не слушалось. Прадед всё на своей шкуре испытал. И из состояния одеревенения его вывел дикий крик. Когда он моргнул и вновь посмотрел в угол, там была только пустота. Стык двух стен, слой пыли на полу и… два следа в пыли от ступней. Одно единственное доказательство того, что видение было реальным. Лучше бы следов не было. Лучше бы и сына не было. Если умер, пусть уйдёт. А он не уходил. А когда дед выбежал на улицу – на крик, то перед ним такая картина открылась, что он готов был выть от ужаса. Прямо на дороге, в центре, не двигаясь, лежал его Сёма, вокруг толпа людей о чём-то возмущённо переругивалась, а мать, страшно выпучив глаза, стояла над телом сына. Стояла, как палач. А в руках палку металлическую держала. Семён умер мгновенно, удар пришёлся в височную область и просто раздробил мягкую ткань.
Это был тот момент, когда слёзы во второй раз покатились по моим щекам. Я их наспех вытер, отметив при этом, что все руки у меня – как гусиная кожа. Это был кошмарный рассказ. Мне было всё интересней и интересней, но в то же время, что-то подсказывало мне, что дальнейшие слова прадеда меня ещё больше шокируют.
И я был чертовски прав в своём предчувствии.
Второго сына он похоронил, своими собственными руками. Даже слово «истерика» не передаёт полного букета эмоций, которые пережил Аркадий. Похоронил рядом с могилкой Ростислава. И сидел потом весь вечер и всю ночь подле этих двух могилок.
- Ростик… что же ты? Это ты был. Наша мамка такого не могла сделать.
Он сидел и повторял эти слова.
А потом услышал слова в ответ.
- Я не люблю Семёна.
Аркадий огляделся по сторонам. Сумрак мешал обозрению, но рядом точно никого не было. Слова прозвучали тихо и словно ниоткуда.
За какие такие грехи он должен был мучиться, прадедушка мой не знал. И не знал, за какие грехи мучился его сын. Мёртвый, но потревоженный. Что было не так, чего хотел Ростик? Ведь даже если он просто не любил младшего брата, он выполнил бы свою миссию в этом мире и успокоился бы. Но он не перестал навещать Аркадия. Он приходил каждую неделю. И дед привык. Потому что, невзирая на то, что Ростислав был мёртвым, он постоянно помогал отцу и матери. Он тихонько сидел и напевал детские песенки. Словно никогда не умирал. Мать тоже видела Ростика. Но отрицала его как сына. Он был чужой. Уже не её сыночек. Что-то мерзкое, жуткое, потустороннее.
Она прямо спрашивала у Ростика, чего он хочет, почему не упокоится с миром, а мальчик пожимал плечами. И так прошли годы. И голод прошёл. Прадед мой с прабабкой в том кошмаре выжили. Их оставалось порядком десятка в селе и за ними пришло спасение. Армейские служащие мимо проезжали. Даже не подозревая, что где-то среди трупных паров ещё держится жизнь. И увидели-таки живых. И забрали всех. Перевезли в город и дали один из пустующих домов на временное жительство. Жизнь налаживалась. Вот только Ростик снова пришёл.
Несмотря на то, что прадедушка уже привык к компании мёртвого сына, он в один пасмурный денёк заметил кое-что очень интересное. Ростислав взрослел. Не так заметно, как взрослеют люди. Но у него менялись пропорции тела, грубели черты лица. Мальчик – подросток – юноша. А потом, спустя ещё пару лет, случилось кое-что совсем противоестественное. Аркадий, придя домой с работы, услышал плач. Детский плач. Он зашёл в комнату и увидел, как его чуть позеленевшая жена держит на руках какую-то кучу грязного тряпья, рядом стоит Ростислав и улыбается. Такой мерзкой улыбки на его лице Аркадий ещё никогда не видел. Он подошёл ближе и увидел в этом грязном белье… младенца. Вполне здорового младенца.
- Что это за ребёнок? – вопрос был к месту. Вопрос предназначался Ростику.
- Это – ваш внук.
- Это не мой внук, сукин ты сын, уходи, уходи наконец.
- Теперь да. Теперь я уйду. Меня тут уже ничего не держит. Воспитайте его, моего Сашку.
В этом месте прадед замолчал и посмотрел на меня. Я в тот момент уже туговато переваривал информацию. Как-то слишком дико всё звучало. А потом до меня дошло. Я… Егор Александрович. Александрович, понимаете?
Я медленно встал со стула. А ног то и не чувствовал. Меня как по голове чем-то тяжёлым шарахнули, да так, что я готов был в обморок свалиться. Я спросил тогда у прадеда, знает ли мой отец о том, что его отец, то бишь мой дед, принёс его невесть откуда, будучи при этом уже мёртвым. И дед мне коротко и утвердительно кивнул.
- Я воспитал его, как внука, как просил Ростислав. Ты можешь мне не верить, но… - с этими словами Аркадий полез рукой куда-то под подушку и вытянул оттуда маленькую, потемневшую от времени фотографию. На ней было четыре человека – Аркадий с женой, мой папа маленький, и ещё один мужчина, черты лица которого бы
Долгое время не знал, стоит ли такое вообще кому-нибудь рассказывать. Многие мне не поверили бы. Или сочли бы идиотом. Но когда мне прадед всё рассказывал, я плакал, я боялся, я испытывал чувство, близкое к предынфарктному состоянию. Я ему свято верил. Но верили бы мне, если бы я пожелал кому-нибудь такое рассказать – это другое дело. И рассказывал свою историю мне он, одной ногой будучи уже в могиле. Лёжа в постели, вдыхая последние в своей жизни порции кислорода.
Звали его Аркадием, ну, прадедушку моего. Я-то его знал хорошо. И… ну как сказать, было в нём что-то, чему я не мог дать объяснения. Красивые, но сломанные часы – он был без блеска в глазах. Тяжёлая судьба, скажете вы? Хуже. Ад.
А прадед рассказывал про 1933 год. Про то, как летом деликатесом были полевые мыши и черви, а кусок хлеба – вообще роскошью. Как обыденным делом становилось крысятничество, утайки и предательства. Это было тяжёлое время и физически, и психологически. Сначала, думалось, помрут с голоду. А нет - выжили. Но в мозгах что-то уже навсегда заклинило. Я знал, что причина дедушкиных терзаний где-то среди тех воспоминаний, но давить на него я не смел. Зато любопытство из меня так и выпирало. И дедуля это понимал.
Вот что он рассказывал.
В марте 1933 к ним в село вихрем залетел слух, что в 15 километрах от старого склада в овраге построен и тщательно замаскирован небольшой шалаш. И в нём находилось, судя по этому слуху, спасение с большой и золотой буквы. Зерно, картошка, морковь, орехи, фасоль, яблоки и прочие продукты, которые могли спасти от страшного голода. Одна проблема - погода. Всё, должно быть, после зимы, уже испортилось. Если вообще было. А идти натощак непонятно зачем никому не хотелось. А Аркадий пошёл. Жену дома оставил. А ему ничего не оставалось. Двое сыновей, Семён и Ростислав, то есть, получается, дедушки мои, уже едва дышали. Сложно им было. Это они ещё совсем детьми были. И пока Аркадия не было дома, а не было его четыре дня, Ростислава мать похоронить успела. Прямо на следующий день после ухода мужа. Не выдержал малыш. А Сёмке говорить про смерть братика не стали. Мама врала, что Ростика гулять отпустила. Надолго. Кто ещё адекватный был, то помогли похоронить.
Вообще хоронили в то время не всех. Бывало, семьи умирали, и знакомых не оставалось, чтобы похоронить. И если раньше от страшного смрада спасало только то, что стояла зима, то теперь дело принимало скверный оборот. Живых с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Дома отпугивали мрачным присутствием смерти. Свечи в домах горели ещё по два дня, а все уже знали, что там, на нетопленных печках, вся семья слегла. И вонище противное скоро просочится и пойдёт гулять по обонятельным рецепторам живых.
…А тут и Аркаша ушёл, и сына не стало. Прабабка моя и обезумела совсем. А, к слову, в селе не знали, куда муж её делся. Думали, он тоже помер. А тут оп – возвращается. Серый весь, еле на ногах стоит, шатается. Не человек – тень. А в руках по два мешка. Все, кто ещё ходить мог в селе, в тот вечер плакали от счастья. Аркадий добросовестно разделил на 47 человек крупу. Казалось со стороны, что у людей праздник. Каждый получил по внушительной горсти. А потом прадедушка узнал, прямо на улице, что сына, Ростика, похоронили. И как подкошенный упал на землю.
- Что значит… похоронили?
Жена сумбурно и до боли печальным тоном объяснила, что на следующий день после его ухода сыночка на тот свет проводила.
- Да как же, - полными ужаса глазами смотрел на односельчан и жену, - он ить за мной шёл всю дорогу. Мешки вон помогал тащить, а перед самой дорогой на село сказал, что он другой дорожкой пойдёт. Я ж… я ж ведь не знал…
И он зарыдал. Громко, надрывно.
Вот в этом моменте рассказа, я помню, тоже тихонько всплакнул. Но прадед на меня не смотрел, он смотрел куда-то в стену. И бесстрастно воспроизводил воспоминания.
А сельчане, конечно, не шибко стремились верить Аркаше. Мёртвым ходить не принято. Хотя одно настораживало – мешки он один и правда дотащить не мог. Не Геракл.
Благодаря крупе свободно прожили полторы недели. Ели все понемногу. Старались не жадничать. Да и боялись помереть, живот часто еду переставал воспринимать как таковую, а переевши, люди страдали ещё больше. А потом и совсем того. Дед Аркадий терпел. Ел мало, но всё же ел - жил. А тут Семён начал жаловаться, что Ростик ему спать не даёт. Ходит по комнате ночью, сопит громко. А говорить – не разговаривает. Сёма рассказал маме и папе. И очень удивился, когда у папы волосы дыбом стали. Он начал смеяться и говорить, что папина голова – веник. Смеялся, стоя около папы. А Аркадий в это время смотрел чуть выше плеча сынишки. В угол. На мрачный, до потери пульса знакомый силуэт. Маленькие молочные зубки, выглядывающие из-под бледных губ. Чуть нахмуренный лоб и… закрытые глаза. И что самое ужасное – он видел, как под этими бледными веками быстро-быстро двигались зрачки. А потом Семён перестал смеяться, резко сорвался с места, и побежал из дому. Куда побежал, он так и не понял. Аркадий стоял, и как завороженный смотрел на сына, которого по определению быть не могло там. Этот нонсенс впивался настолько больно ему в мозг, что темнело в глазах. Внушал страх, первобытный и необузданный, так, что в теле ничего, кроме этого самого страха не оставалось. Полное оцепенение, невозможность работы клеток мозга и словно выход души из тела – потому что оно больше не слушалось. Прадед всё на своей шкуре испытал. И из состояния одеревенения его вывел дикий крик. Когда он моргнул и вновь посмотрел в угол, там была только пустота. Стык двух стен, слой пыли на полу и… два следа в пыли от ступней. Одно единственное доказательство того, что видение было реальным. Лучше бы следов не было. Лучше бы и сына не было. Если умер, пусть уйдёт. А он не уходил. А когда дед выбежал на улицу – на крик, то перед ним такая картина открылась, что он готов был выть от ужаса. Прямо на дороге, в центре, не двигаясь, лежал его Сёма, вокруг толпа людей о чём-то возмущённо переругивалась, а мать, страшно выпучив глаза, стояла над телом сына. Стояла, как палач. А в руках палку металлическую держала. Семён умер мгновенно, удар пришёлся в височную область и просто раздробил мягкую ткань.
Это был тот момент, когда слёзы во второй раз покатились по моим щекам. Я их наспех вытер, отметив при этом, что все руки у меня – как гусиная кожа. Это был кошмарный рассказ. Мне было всё интересней и интересней, но в то же время, что-то подсказывало мне, что дальнейшие слова прадеда меня ещё больше шокируют.
И я был чертовски прав в своём предчувствии.
Второго сына он похоронил, своими собственными руками. Даже слово «истерика» не передаёт полного букета эмоций, которые пережил Аркадий. Похоронил рядом с могилкой Ростислава. И сидел потом весь вечер и всю ночь подле этих двух могилок.
- Ростик… что же ты? Это ты был. Наша мамка такого не могла сделать.
Он сидел и повторял эти слова.
А потом услышал слова в ответ.
- Я не люблю Семёна.
Аркадий огляделся по сторонам. Сумрак мешал обозрению, но рядом точно никого не было. Слова прозвучали тихо и словно ниоткуда.
За какие такие грехи он должен был мучиться, прадедушка мой не знал. И не знал, за какие грехи мучился его сын. Мёртвый, но потревоженный. Что было не так, чего хотел Ростик? Ведь даже если он просто не любил младшего брата, он выполнил бы свою миссию в этом мире и успокоился бы. Но он не перестал навещать Аркадия. Он приходил каждую неделю. И дед привык. Потому что, невзирая на то, что Ростислав был мёртвым, он постоянно помогал отцу и матери. Он тихонько сидел и напевал детские песенки. Словно никогда не умирал. Мать тоже видела Ростика. Но отрицала его как сына. Он был чужой. Уже не её сыночек. Что-то мерзкое, жуткое, потустороннее.
Она прямо спрашивала у Ростика, чего он хочет, почему не упокоится с миром, а мальчик пожимал плечами. И так прошли годы. И голод прошёл. Прадед мой с прабабкой в том кошмаре выжили. Их оставалось порядком десятка в селе и за ними пришло спасение. Армейские служащие мимо проезжали. Даже не подозревая, что где-то среди трупных паров ещё держится жизнь. И увидели-таки живых. И забрали всех. Перевезли в город и дали один из пустующих домов на временное жительство. Жизнь налаживалась. Вот только Ростик снова пришёл.
Несмотря на то, что прадедушка уже привык к компании мёртвого сына, он в один пасмурный денёк заметил кое-что очень интересное. Ростислав взрослел. Не так заметно, как взрослеют люди. Но у него менялись пропорции тела, грубели черты лица. Мальчик – подросток – юноша. А потом, спустя ещё пару лет, случилось кое-что совсем противоестественное. Аркадий, придя домой с работы, услышал плач. Детский плач. Он зашёл в комнату и увидел, как его чуть позеленевшая жена держит на руках какую-то кучу грязного тряпья, рядом стоит Ростислав и улыбается. Такой мерзкой улыбки на его лице Аркадий ещё никогда не видел. Он подошёл ближе и увидел в этом грязном белье… младенца. Вполне здорового младенца.
- Что это за ребёнок? – вопрос был к месту. Вопрос предназначался Ростику.
- Это – ваш внук.
- Это не мой внук, сукин ты сын, уходи, уходи наконец.
- Теперь да. Теперь я уйду. Меня тут уже ничего не держит. Воспитайте его, моего Сашку.
В этом месте прадед замолчал и посмотрел на меня. Я в тот момент уже туговато переваривал информацию. Как-то слишком дико всё звучало. А потом до меня дошло. Я… Егор Александрович. Александрович, понимаете?
Я медленно встал со стула. А ног то и не чувствовал. Меня как по голове чем-то тяжёлым шарахнули, да так, что я готов был в обморок свалиться. Я спросил тогда у прадеда, знает ли мой отец о том, что его отец, то бишь мой дед, принёс его невесть откуда, будучи при этом уже мёртвым. И дед мне коротко и утвердительно кивнул.
- Я воспитал его, как внука, как просил Ростислав. Ты можешь мне не верить, но… - с этими словами Аркадий полез рукой куда-то под подушку и вытянул оттуда маленькую, потемневшую от времени фотографию. На ней было четыре человека – Аркадий с женой, мой папа маленький, и ещё один мужчина, черты лица которого бы
Показать больше
2 годы назад
2 годы назад
Приветик, меня зовут Диана, я сельская девушка, которой нужна помощь по огороду и найти мужчину
2 годы назад
Если я сама тебе напишу ты обещаешь со мной пойти на встречу, пройти прогуляться или просто выпить кофе а там уже как получиться?
2 годы назад
Привет меня зовут Маша, я одинокая девушка которая хочет найти свою любовь
2 годы назад
У меня нет мужчины, я полностью свободна от отношений. Хочу найти свою любовь
2 годы назад
Сломанные зубы
“Так значит, вы хотите страшную историю?” – сказал вожатый, когда мы собрались вокруг костра. “Я расскажу вам такую историю, от которой волосы встанут у вас на головах дыбом, и вам ещё долго будут сниться кошмары. И это не городская легенда, это реальная история, которая называется Тварь со сломанными зубами!”
Вожатый понизил голос, чтобы вселить в нас ужас, рассказывая свою историю.
“В городе неподалёку, в один из таких же вечеров, девочка по имени Света Смирнова возвращалась домой из школы. Был самый разгар зимы и на улице уже стемнело. Почти все люди были уже дома, греясь в тепле.
Пока девочка шла по пустынным улицам, она даже не заметила, что за ней кто-то следит… Даже не кто-то, а нечто… Нечто ужасное… Нечто мерзкое… Нечто с острыми зубами…”
Вожатый делал паузы для большего эффекта, выделяя каждое слово.
“Маленькая Света Смирнова так и не пришла домой тем вечером. Обеспокоенные родители искали её всю ночь, надеясь, что она просто заблудилась по дороге домой. На следующее утро, милиция наткнулась на останки бедного ребёнка. Её опознали лишь по паре недожёванных ног и окровавленной школьной форме.
Сотни милиционеров прочесывали улицы города, проверяя каждый переулок и закоулочек, прочёсывали парки и лесополосы, переходя от дома к дому и спрашивая жителей, не видел ли кто-то что-нибудь подозрительное в тот вечер. Но, как они ни старались, у них не было ни одной зацепки.
Когда они уже хотели прекратить поиски, ужасный вой разрезал тишину ночи. Все милиционеры, что несли дежурство в ту ночь бросились к источнику шума. Он раздавался с той самой улицы, где был найден растерзанный труп бедной Светы.
Когда милиционеры завернули за угол, они застыли на месте от ужаса. Перед их глазами предстала самая ужасная сцена в их жизни. Растерзанные останки, как минимум десяти человек были разбросаны по всей улице, и асфальт повсюду был залит толстым слоем крови.
В центре всей этой бойни стоял отвратительный зверь, которого они никогда раньше не видели. Ростом он был почти два с половиной метра, и всё его тело было покрыто густыми волосами. У него были длинные острые зубы, в которых было много сколов и дыр. Кровь сочилась у него изо рта, и в когтях он сжимал куски человеческой плоти.
Какое-то время, зверь просто смотрел на милиционеров, которые дрожали от страха, глядя на него. Потом он сделал шаг в их направлении, и милиционеры вытащили пистолеты и начали стрелять.
Жуткая тварь издала леденящий кровь визг и скрылась в ночи, оставляя за собой кровавый след.
С тех пор никто больше не видел это ужасное существо… Потому что, если кто-то и видел его снова, вряд ли тот человек выжил”.
Озноб пробежала по нашим спинам. Мы все дрожали от страха, плотнее прижимаясь друг к другу, и оглядываясь по сторонам, на окружающие нас деревья.
“Это не правда”,- крикнул кто-то из ребят. “Вы всё выдумали!”
“Ты действительно так считаешь?”- спросил вожатый. “Только всё дело в том, что я сохранил небольшой сувенир, в память о той ночи…”
Не говоря ни слова, наш вожатый встал и полез в карман пиджака. Когда он вытащил из кармана руку, мы все начали кричать от ужаса.
В руке он держал оторванный человеческий палец.
“Так значит, вы хотите страшную историю?” – сказал вожатый, когда мы собрались вокруг костра. “Я расскажу вам такую историю, от которой волосы встанут у вас на головах дыбом, и вам ещё долго будут сниться кошмары. И это не городская легенда, это реальная история, которая называется Тварь со сломанными зубами!”
Вожатый понизил голос, чтобы вселить в нас ужас, рассказывая свою историю.
“В городе неподалёку, в один из таких же вечеров, девочка по имени Света Смирнова возвращалась домой из школы. Был самый разгар зимы и на улице уже стемнело. Почти все люди были уже дома, греясь в тепле.
Пока девочка шла по пустынным улицам, она даже не заметила, что за ней кто-то следит… Даже не кто-то, а нечто… Нечто ужасное… Нечто мерзкое… Нечто с острыми зубами…”
Вожатый делал паузы для большего эффекта, выделяя каждое слово.
“Маленькая Света Смирнова так и не пришла домой тем вечером. Обеспокоенные родители искали её всю ночь, надеясь, что она просто заблудилась по дороге домой. На следующее утро, милиция наткнулась на останки бедного ребёнка. Её опознали лишь по паре недожёванных ног и окровавленной школьной форме.
Сотни милиционеров прочесывали улицы города, проверяя каждый переулок и закоулочек, прочёсывали парки и лесополосы, переходя от дома к дому и спрашивая жителей, не видел ли кто-то что-нибудь подозрительное в тот вечер. Но, как они ни старались, у них не было ни одной зацепки.
Когда они уже хотели прекратить поиски, ужасный вой разрезал тишину ночи. Все милиционеры, что несли дежурство в ту ночь бросились к источнику шума. Он раздавался с той самой улицы, где был найден растерзанный труп бедной Светы.
Когда милиционеры завернули за угол, они застыли на месте от ужаса. Перед их глазами предстала самая ужасная сцена в их жизни. Растерзанные останки, как минимум десяти человек были разбросаны по всей улице, и асфальт повсюду был залит толстым слоем крови.
В центре всей этой бойни стоял отвратительный зверь, которого они никогда раньше не видели. Ростом он был почти два с половиной метра, и всё его тело было покрыто густыми волосами. У него были длинные острые зубы, в которых было много сколов и дыр. Кровь сочилась у него изо рта, и в когтях он сжимал куски человеческой плоти.
Какое-то время, зверь просто смотрел на милиционеров, которые дрожали от страха, глядя на него. Потом он сделал шаг в их направлении, и милиционеры вытащили пистолеты и начали стрелять.
Жуткая тварь издала леденящий кровь визг и скрылась в ночи, оставляя за собой кровавый след.
С тех пор никто больше не видел это ужасное существо… Потому что, если кто-то и видел его снова, вряд ли тот человек выжил”.
Озноб пробежала по нашим спинам. Мы все дрожали от страха, плотнее прижимаясь друг к другу, и оглядываясь по сторонам, на окружающие нас деревья.
“Это не правда”,- крикнул кто-то из ребят. “Вы всё выдумали!”
“Ты действительно так считаешь?”- спросил вожатый. “Только всё дело в том, что я сохранил небольшой сувенир, в память о той ночи…”
Не говоря ни слова, наш вожатый встал и полез в карман пиджака. Когда он вытащил из кармана руку, мы все начали кричать от ужаса.
В руке он держал оторванный человеческий палец.
Показать больше
2 годы назад
Кураж мертвецов
Много лет назад, когда я была школьницей начальных классов, рядом с нашим городом началось крупное строительство. Прокладывали мимо нас большую дорогу от Москвы до Владивостока. Сейчас она называется федеральной трассой М-5.
Вся самая современная для того времени техника была брошена на воплощение этого проекта. Старые горы дрожали от взрывов. Лесные звери бросали столетиями обжитые места.
Городок наш был небольшой, но жителям соседних башкирских деревень он казался очень значительным. Летом на телегах, зимой на санях они ехали к нам, чтобы продать на базаре мясо, масло, мед и яйца.
Моя бабушка жила совсем рядом с базаром. Такие дома могли рассчитывать на небольшой приварок в доходах: ведь приезжие селяне частенько останавливались тут, платили за постой деньгами или продуктами. Ночевали сами, привязывали во дворе лошадей, в еде были неприхотливы: лишь бы хозяева не свининой накормили, да самовар с чаем подольше не глушили.
Был у нас такой постоянный постоялец. Обернув вокруг шеи полотенце, за вечер выпивал ведерный самовар крутого кипятка.
Однажды он появился не в базарный день. И не один. Несколько очень задумчивых мужчин приехали с ним на санях.
- Не бойся, хозяйка. Уважаемые это люди. Дело у нас есть в вашей администрации. Серьезное дело. Ты нам чаю поставь.
Оказалось, что самые почетные жители его деревни, надев лучшую одежду, приехали к городским властям по очень для них значительному поводу. Строительство дороги вплотную подошло к их селу, и вдруг выяснилось, что дорогу будут строить прямиком по 200-летнему мусульманскому кладбищу. Это настолько потрясло всех сельчан, казалось им совершенно невозможным, что они отправили ходоков в город для объяснения властям, насколько это неправильное решение: пустить по кладбищу дорогу!
Надо ли говорить, что вернулись они из администрации города совершенно подавленные. Посмеялись над ними, выставив их суеверными и неграмотными мракобесами, стоящими на пути сияющих благ прогресса.
Ну как им было объяснить, что такие вопросы совершенно не решал наш горсовет. А в далекой Москве никто и слушать бы не стал разговоры о переносе дороги (дорогостоящем – не то слово!) из-за того, что на пути лежит какое-то деревенское кладбище.
И загремели взрывы. И взлетели на воздух останки тех, кого уже некому было перезахоронить. И замирали в ужасе местные жители от такого святотатства, предрекая страшные последствия…
…которые не заставили себя долго ждать…
Первой жертвой, как ни странно, стал чиновник из администрации, один из тех, кто посмеялся тогда над селянами. Летел куда-то на «Волге» по делам и не заметил трактор, выезжавший с проселочной дороги. Хотя не заметить его было ну очень сложно, как раз в этом месте место было ровное и гладкое.
И понеслось!
Страшная статистика ДТП в этом месте насчитывает многие сотни аварий. Местность наша состоит из подъемов и спусков, поворотов и мостов. Но именно тут, возле этой деревни, трасса перестает петлять, видимость замечательная, всё отлично разровнено, нет ни ухабов, ни кюветов, ни высокой насыпи. И это не спасает проезжих от совершенно диких катастроф, в которых почему-то не бывает просто помятых машин, а обязательно кровавые жертвы. Да частенько еще и многочисленные.
• В тот день на этом месте встретились два свадебных кортежа из разных населенных пунктов. Итог встречи: обе первые машины, идущие навстречу друг другу, столкнулись в страшном лобовом ударе. Выживших не осталось, но один из тех, кто умер не сразу, успел рассказать, что водитель крикнул перед тем, как непонятно зачем вывернуть руль на встречную полосу: «Куда прешь, старая дура???»
• Самолет, подлетающий из Таиланда в Уфу, жутко болтало. Пассажиры вздохнули облегченно, когда оказались на земле. Две сестры с двумя маленькими детьми расслабленно уселись в машину: «Домой, домой! Теперь уже всё позади!» Как оказалось, да, позади. Их жизни прервались там, у этой проклятой деревни. Зрелище залетевшего под «фредлайнер» (очень большая американская фура) маленького «матисса» было настолько ужасным, что водитель фуры, матерый дальнобойщик, умер от сердечного приступа.
• Мы ехали по делам, когда увидели странную картину: МЧСовцы сгребали и сметали в немалую кучу какой-то мелкий металлический хлам. На обочине валялся всмятку джип «мерседес». «Крутая тачка, однако, попала» - сказал муж и остановился, потому что рядом с «мерседесом» сидел раненый мужчина, хлопотали врачи. Все поражались, каким образом он вообще остался жив, ведь «газель», с которой произошло столкновение, просто взорвалась ( была на газовом топливе). Спасибо подушкам безопасности. Но главное – это то, что он рассказал. На дороге стоял человек. Он возник там буквально ниоткуда, до этого трасса была совершенно свободна, и мерс шел на большой скорости. Рывок в сторону, удар с «газелью»… и никаких следов того человека…
Не все проезжие знают о том, что люди на дороге тут - призрачные. Иначе никто бы не остановился утром, когда совершенно реальный человек, трясясь от ужаса, стоял на трассе, призывая о помощи. Когда спросили его, что случилось, он умолял налить ему сначала чего-нибудь с высоким градусом. Только после этого он смог рассказать, что у них с напарником произошла совершенно непонятная поломка на фуре. Всё хорошо, но фура без признаков жизни. Стояла глубокая ночь. Товарищ решил идти за помощью к людям, на огни деревни. Друг ждал его много часов. Ни товарища, ни ответа на мобильный, ни помощи. И только когда рассвело, и он пошел его искать, то глазам открылась кошмарная картина: дальнобойщик лежал объеденный волками. Причем никакого воя, криков или чего-то подобного оставшийся в живых не слышал. И волков не видел.
"Я тащил его до машины за разорванную куртку. Он лежит там, в кузове... Нет, вам лучше этого не видеть... Господи, как я покажу ЭТО его жене и детям..."
Рассказывать об этих ужасных событиях лишний раз не хочется. Да и невозможно: их слишком много. Те, кто чудом выжил, рассказывали о странных видениях: то человек на пути, то вдруг водитель видит прямо перед машиной огромный котлован и вынужден резко свернуть. То дорога начинает круто уходить в сторону, и направляясь по ней, несчастный не замечает, что трасса тут прямая как стрела, никаких поворотов.
Впечатление такое, что некие силы не просто там есть. Они – куражатся. Как будто компания сумасшедших режиссеров. Им неинтересны просто ДТП как таковые, им нужен сюжет позамысловатей.
Насытятся ли они когда-нибудь этими жертвами? Вряд ли. Экстрасенсы говорят, что аппетиты только возрастают…
Не заплатили деньгами за перенос дороги – заплатили жизнями.
Много лет назад, когда я была школьницей начальных классов, рядом с нашим городом началось крупное строительство. Прокладывали мимо нас большую дорогу от Москвы до Владивостока. Сейчас она называется федеральной трассой М-5.
Вся самая современная для того времени техника была брошена на воплощение этого проекта. Старые горы дрожали от взрывов. Лесные звери бросали столетиями обжитые места.
Городок наш был небольшой, но жителям соседних башкирских деревень он казался очень значительным. Летом на телегах, зимой на санях они ехали к нам, чтобы продать на базаре мясо, масло, мед и яйца.
Моя бабушка жила совсем рядом с базаром. Такие дома могли рассчитывать на небольшой приварок в доходах: ведь приезжие селяне частенько останавливались тут, платили за постой деньгами или продуктами. Ночевали сами, привязывали во дворе лошадей, в еде были неприхотливы: лишь бы хозяева не свининой накормили, да самовар с чаем подольше не глушили.
Был у нас такой постоянный постоялец. Обернув вокруг шеи полотенце, за вечер выпивал ведерный самовар крутого кипятка.
Однажды он появился не в базарный день. И не один. Несколько очень задумчивых мужчин приехали с ним на санях.
- Не бойся, хозяйка. Уважаемые это люди. Дело у нас есть в вашей администрации. Серьезное дело. Ты нам чаю поставь.
Оказалось, что самые почетные жители его деревни, надев лучшую одежду, приехали к городским властям по очень для них значительному поводу. Строительство дороги вплотную подошло к их селу, и вдруг выяснилось, что дорогу будут строить прямиком по 200-летнему мусульманскому кладбищу. Это настолько потрясло всех сельчан, казалось им совершенно невозможным, что они отправили ходоков в город для объяснения властям, насколько это неправильное решение: пустить по кладбищу дорогу!
Надо ли говорить, что вернулись они из администрации города совершенно подавленные. Посмеялись над ними, выставив их суеверными и неграмотными мракобесами, стоящими на пути сияющих благ прогресса.
Ну как им было объяснить, что такие вопросы совершенно не решал наш горсовет. А в далекой Москве никто и слушать бы не стал разговоры о переносе дороги (дорогостоящем – не то слово!) из-за того, что на пути лежит какое-то деревенское кладбище.
И загремели взрывы. И взлетели на воздух останки тех, кого уже некому было перезахоронить. И замирали в ужасе местные жители от такого святотатства, предрекая страшные последствия…
…которые не заставили себя долго ждать…
Первой жертвой, как ни странно, стал чиновник из администрации, один из тех, кто посмеялся тогда над селянами. Летел куда-то на «Волге» по делам и не заметил трактор, выезжавший с проселочной дороги. Хотя не заметить его было ну очень сложно, как раз в этом месте место было ровное и гладкое.
И понеслось!
Страшная статистика ДТП в этом месте насчитывает многие сотни аварий. Местность наша состоит из подъемов и спусков, поворотов и мостов. Но именно тут, возле этой деревни, трасса перестает петлять, видимость замечательная, всё отлично разровнено, нет ни ухабов, ни кюветов, ни высокой насыпи. И это не спасает проезжих от совершенно диких катастроф, в которых почему-то не бывает просто помятых машин, а обязательно кровавые жертвы. Да частенько еще и многочисленные.
• В тот день на этом месте встретились два свадебных кортежа из разных населенных пунктов. Итог встречи: обе первые машины, идущие навстречу друг другу, столкнулись в страшном лобовом ударе. Выживших не осталось, но один из тех, кто умер не сразу, успел рассказать, что водитель крикнул перед тем, как непонятно зачем вывернуть руль на встречную полосу: «Куда прешь, старая дура???»
• Самолет, подлетающий из Таиланда в Уфу, жутко болтало. Пассажиры вздохнули облегченно, когда оказались на земле. Две сестры с двумя маленькими детьми расслабленно уселись в машину: «Домой, домой! Теперь уже всё позади!» Как оказалось, да, позади. Их жизни прервались там, у этой проклятой деревни. Зрелище залетевшего под «фредлайнер» (очень большая американская фура) маленького «матисса» было настолько ужасным, что водитель фуры, матерый дальнобойщик, умер от сердечного приступа.
• Мы ехали по делам, когда увидели странную картину: МЧСовцы сгребали и сметали в немалую кучу какой-то мелкий металлический хлам. На обочине валялся всмятку джип «мерседес». «Крутая тачка, однако, попала» - сказал муж и остановился, потому что рядом с «мерседесом» сидел раненый мужчина, хлопотали врачи. Все поражались, каким образом он вообще остался жив, ведь «газель», с которой произошло столкновение, просто взорвалась ( была на газовом топливе). Спасибо подушкам безопасности. Но главное – это то, что он рассказал. На дороге стоял человек. Он возник там буквально ниоткуда, до этого трасса была совершенно свободна, и мерс шел на большой скорости. Рывок в сторону, удар с «газелью»… и никаких следов того человека…
Не все проезжие знают о том, что люди на дороге тут - призрачные. Иначе никто бы не остановился утром, когда совершенно реальный человек, трясясь от ужаса, стоял на трассе, призывая о помощи. Когда спросили его, что случилось, он умолял налить ему сначала чего-нибудь с высоким градусом. Только после этого он смог рассказать, что у них с напарником произошла совершенно непонятная поломка на фуре. Всё хорошо, но фура без признаков жизни. Стояла глубокая ночь. Товарищ решил идти за помощью к людям, на огни деревни. Друг ждал его много часов. Ни товарища, ни ответа на мобильный, ни помощи. И только когда рассвело, и он пошел его искать, то глазам открылась кошмарная картина: дальнобойщик лежал объеденный волками. Причем никакого воя, криков или чего-то подобного оставшийся в живых не слышал. И волков не видел.
"Я тащил его до машины за разорванную куртку. Он лежит там, в кузове... Нет, вам лучше этого не видеть... Господи, как я покажу ЭТО его жене и детям..."
Рассказывать об этих ужасных событиях лишний раз не хочется. Да и невозможно: их слишком много. Те, кто чудом выжил, рассказывали о странных видениях: то человек на пути, то вдруг водитель видит прямо перед машиной огромный котлован и вынужден резко свернуть. То дорога начинает круто уходить в сторону, и направляясь по ней, несчастный не замечает, что трасса тут прямая как стрела, никаких поворотов.
Впечатление такое, что некие силы не просто там есть. Они – куражатся. Как будто компания сумасшедших режиссеров. Им неинтересны просто ДТП как таковые, им нужен сюжет позамысловатей.
Насытятся ли они когда-нибудь этими жертвами? Вряд ли. Экстрасенсы говорят, что аппетиты только возрастают…
Не заплатили деньгами за перенос дороги – заплатили жизнями.
Показать больше
2 годы назад
Упырь
Если бы не тяжёлые финансовые обстоятельства, последовавшие за развалом фирмы, я бы никогда не оказался в этой деревне, в грязном, тесном домишке с безнадёжным названием «изба». Пищей мне служат картошка и вермишель, а чтением — толстенькая чёрная Библия, вручённая на вокзале свидетелем Иеговы.Другого имущества, кроме гардероба, от прошлой жизни у меня не осталось, а посуду и кухонную утварь я купил вместе с домом. Приходится жить здесь, деваться некуда, и теперь я медленно становлюсь крестьянином.
Поселение, где я обречённо вложил средства в недвижимость, относится к разряду переживших пик расцвета лет сто назад и ныне естественным образом угасающих. Тому есть памятные свидетельства. У реки, за околицей изъязвлённым перстом царской эпохи тычет в небо колокольня сгоревшей церкви. Красный кирпич и вымытые дождями остатки побелки придают ей отвратительное сходство с больной плотью, отчего церковь кажется живой. Её осквернили и сожгли приехавшие на уборку урожая пэтэушники. Говорят, раскалённые купола две ночи светились во тьме, пока не рухнули прогоревшие железные балки. Случилось это в шестьдесят девятом году, а в семидесятом появился Пётр Кузыка.
Этого нелюдимого старика я успел застать, при мне он и окончил дни жизни своей. Лет тридцать назад пришелец с диковинной румынской фамилией был злым и энергичным мужчиной, и председатель совхоза сразу назначил его бригадиром. Кузыка отстроился на окраине деревни, женился, и через год жена родила ему сына. Василий Кузыка характером удался в мать. Говорят, добрая была женщина, смирная, она умерла задолго до моего переезда. Василий вырос тихим. Учился он в школе-интернате, отслужил в армии, однако в город не подался, а возвратился к родителям. Было ему двадцать семь, когда он женился. Два года светились в потёмках души молодой невестки, накалённые яростью купола её терпения, пока железные балки нервов, подточенные огнём зловредности престарелого свёкра, не рухнули.
При каких обстоятельствах испустил дух Пётр Кузыка, никому не ведомо. Приехавший из райцентра врач засвидетельствовал смерть от инфаркта. Старика похоронили на заброшенном кладбище у осквернённой церкви, где не погребали уже давно. Так, меж покосившихся заржавевших оград, покрытых мхом и серым лишайником надгробий, возник свежий холмик с пахнущим смолою временным деревянным крестом. Поминки были смурными. Даже водка не веселила мужиков. Никто не любил Кузыку, и, кажется, со смертью старика надо всей деревней нависла туча неуверенности и боязни.
Месяца примерно полтора прошло со дня смерти Петра Кузыки. Мы справили по нём поминки на девять дней и на сорок. Василий оказался совестливым сыном. Он чтил память отца. Или, как будто заранее зная, ждал и опасался чего-то… Сейчас можно многое напридумывать: всё будет соответствовать правде. Хотя кто будет читать записки коммерсанта, которого в своё время «окучили» бандиты, и теперь он сам вынужден окучивать картошку на скудной почве нечерноземья средней полосы России? Меня больше нет в сети Интернет, я ношу ватник и кирзовые сапоги, а кожаное пальто надеваю только зимой. Я пал очень низко. Мой скорбный пример может служить наукой другим желающим вкусить сомнительную сладость предпринимательского хлеба. А то, что я здесь наблюдаю и участником чего невольно стал сам, является, в определённом смысле, расплатой за непростительную беспечность, проявленную мной в лучшие дни.
Казалось бы, что может нарушить пасторальную скуку маленького села? Ни пожара, ни прочих бед. Главный скандалист — Пётр Кузыка — умер и не ругался больше ни с кем. Только жаворонки пели над могилой мерзкого старика. Но жарким летом високосного года смерти суждено было собрать обильную жатву. Нежданно-негаданно умер Иван Хомутов, здоровый мужик тридцати восьми лет. Тихо усоп. Жена его повторяла, что спать легли они вместе, а проснулась она одна. Иван был уже холодный. Должно быть, всю ночь на подушке рядом с её головой лежала голова мёртвого мужа, и бедная женщина, не подозревая, привычно обнимала рукою его коченеющую грудь.
Мы и поминок справить не успели, как почил старик Михайлов. Буквально угас, истаял, как свеча, всего недели за две. Кладбище под стенами осквернённой церкви запестрело свежими могилами. Следом скончалась тётка Наталья. Прямо на огороде. Ткнулась лицом в грядку, врач сказал — острая сердечная недостаточность. Скорбь накрыла деревню своей серой пеленой. В большом городе люди мрут куда чаще, но здесь напасть ощущается острее: все на виду. И одна смерть — событие, а тут сразу четыре! Горести обошли меня стороной. Я не жил десятилетиями рядом с этими людьми и не был, как многие из них, никому роднёй, пусть даже дальней. Однако я заметил то, чему никто не придал значения: умирали соседи Кузыки, чьи дома стояли на краю деревни, у леса, будто маятник смерти опустошающим взмахом — против часовой стрелки — выкосил жильцов трёх ближайших участков. Пора было всерьёз задуматься над причиной, как вдруг пастух Гена огорошил нас вестью, что видел Петра Кузыку.
Заночевав со стадом на дальнем выгоне, Гена перед рассветом откочевал к деревне. Овцы шли тихо, и он обогнал их. На опушке Гена заметил странную фигуру, бредущую от дома Кузыки в сторону церкви. У пастуха был острый глаз, и он отчётливо разглядел старого Кузыку, удаляющегося на кладбище. Гене никто не верил. Решили, что спьяну померещилось. Я самым внимательным образом выслушал его сбивчивый рассказ и спросил, крещёный ли он. Пастух закивал и показал серебряный крестик на грязном капроновом шнурке. По его словам, водки он не видел уже неделю. Я купил у него парной баранины и спровадил суеверного пастуха к совхозному стаду. А потом я пошёл к Хомутовой.
Она старалась не показывать, что ей неприятны мои странные расспросы. Тем более, что она и не знала ничего. Нет, Иван на сердце не жаловался. Недомогание? Да, появилась слабость дня за три до кончины… О Петре Кузыке не вспоминал? Нет!
От неё я направился к братьям Михайловым, недавно схоронившим отца. Там на меня поглядели неприветливо, поговорили коротко и сурово. Женатые братаны обитали в домах по соседству, так что беседа состоялась в большом семейном кругу. Суть её можно свести к простому резюме: «А кому какое дело?» Рассказу глупого пастуха мне настоятельно порекомендовали не доверять. Спорить я не стал — Игнат и Валера были ребята крепкие. К родне Натальи Филатовой я заглядывать не стал.
Результат моих визитов последовал быстро и оказался совершенно не таким, как я предполагал. Я копался в огороде, пропалывал огурцы, когда со стороны леса быстрым шагом подошла к моему забору Валентина, супруга Василия Кузыки.
— Ты чего народ мутишь? — вместо приветствия спросила она.
Я счёл нужным промолчать.
— Ходишь, вынюхиваешь, — запальчиво продолжила Валентина. — Городская дурь из тебя не вышла, вот что. Будоражишь людей почём зря. Всё тебе неймётся. Из города выгнали, мало тебе? Нос суёшь… Генки наслушался и теперь баламутите на пару. Хватит. О себе подумай лучше.
— А что о себе? — спросил я.
— А ничего. Не простудись, смотри. А то зачахнешь да помрёшь! — Валентина рассмеялась, оскалившись, и вдруг, резво отпрянув от забора, пошагала назад нервной припрыгивающей походкой.
Разумеется, после такой беседы ни о какой прополке и речи быть не могло. Я занялся плотницкими работами. Забил гвоздями окна и вставил вторые рамы. Укрепил входную и внутреннюю дверь. Смазал на них задвижки, а для внутренней вытесал крепкий засов. Успел до темноты. Ночь я встретил за чтением Ветхого Завета. Нет более душеспасительного занятия для одинокого мужчины в сельской глуши, где двигатель внутреннего сгорания и телевизор плотно соседствует с древними суевериями, о которых не рекомендуется говорить вслух, потому что иногда они воплощаются. Под рукой был топор. Я с трудом разбирал мелкий шрифт карманной Библии, когда почувствовал, что на меня смотрят. Я поднял голову. В окне, еле видимое, белело страшное лицо мёртвого Петра Кузыки, на него падал отсвет настольной лампы. Он поднял руку. Костяшками пальцев настойчиво побарабанил по стеклу. Требовал, чтобы его впустили. Я покачал головой. Наши взгляды встретились.
Однажды мне довелось видеть глаза трупа, это был мой компаньон, его застрелили. Но глаза Кузыки вовсе не были мёртвыми. Они были застывшими, не влажными, но сухими глазами трупа, блестевшими, словно хорошо отполированный камень, и глядели сквозь меня, однако в них не было пустоты. Они выражали мысль! Существо, стоявшее по ту сторону окна, думало, чувствовало, хотя и не жило. Оно даже двигалось и, вероятно, было способно на осмысленные действия. И оно хотело общаться со мной!
— Я тебя не впущу. Уходи! — приказал я.
Старик как-то странно помотал головой. Изо рта его вырвалось невнятное мычание.
Я вдруг подумал, что мертвецу ничего не стоит сильным ударом проломить хрупкие двойные стекла и вторгнуться в мой дом, но именно этого он почему-то не мог. Ему требовалось моё разрешение. Осознание этого нахлынуло на меня освежающей волной, я глянул вниз и увидел, что вместо топора моя рука лежит на Библии, подаренной на вокзале свидетелем Иеговы. «Нет уж, — решил я, — что-что, а приглашать к себе в дом упыря я не буду!»
Я медленно поднял руку и перекрестил окно.
Кузыка ещё некоторое время смотрел на меня, словно крестное знамение не оказывало на него никакого воздействия, а потом медленно отступил в темноту. Я слышал его шаги за стеной, как он, шурша травой, обходил дом, зачем-то скрёбся в дверь, потом перестал. Он не уходил, будто выжидал чего-то. Подмоги? Не знаю. Наконец, его старческая поступь замерла вдали. Я представил, как он ходит по пустынной ночной деревне, освещённой луной, а в избах не спят люди, дрожат и молятся, справляя нужду под себя. И ещё я понял, почему такая нервная стала Валентина. У неё почти до истерики дошло, а ведь она прибежала меня предупредить, но не могла сказать, от чего. Каково ей сейчас?
Утром я помчался к Михайловым. Валеру я застал во дворе. Он посмотрел на меня чуточку с удивлением и виновато. Он знал! Такое покорное умол
Если бы не тяжёлые финансовые обстоятельства, последовавшие за развалом фирмы, я бы никогда не оказался в этой деревне, в грязном, тесном домишке с безнадёжным названием «изба». Пищей мне служат картошка и вермишель, а чтением — толстенькая чёрная Библия, вручённая на вокзале свидетелем Иеговы.Другого имущества, кроме гардероба, от прошлой жизни у меня не осталось, а посуду и кухонную утварь я купил вместе с домом. Приходится жить здесь, деваться некуда, и теперь я медленно становлюсь крестьянином.
Поселение, где я обречённо вложил средства в недвижимость, относится к разряду переживших пик расцвета лет сто назад и ныне естественным образом угасающих. Тому есть памятные свидетельства. У реки, за околицей изъязвлённым перстом царской эпохи тычет в небо колокольня сгоревшей церкви. Красный кирпич и вымытые дождями остатки побелки придают ей отвратительное сходство с больной плотью, отчего церковь кажется живой. Её осквернили и сожгли приехавшие на уборку урожая пэтэушники. Говорят, раскалённые купола две ночи светились во тьме, пока не рухнули прогоревшие железные балки. Случилось это в шестьдесят девятом году, а в семидесятом появился Пётр Кузыка.
Этого нелюдимого старика я успел застать, при мне он и окончил дни жизни своей. Лет тридцать назад пришелец с диковинной румынской фамилией был злым и энергичным мужчиной, и председатель совхоза сразу назначил его бригадиром. Кузыка отстроился на окраине деревни, женился, и через год жена родила ему сына. Василий Кузыка характером удался в мать. Говорят, добрая была женщина, смирная, она умерла задолго до моего переезда. Василий вырос тихим. Учился он в школе-интернате, отслужил в армии, однако в город не подался, а возвратился к родителям. Было ему двадцать семь, когда он женился. Два года светились в потёмках души молодой невестки, накалённые яростью купола её терпения, пока железные балки нервов, подточенные огнём зловредности престарелого свёкра, не рухнули.
При каких обстоятельствах испустил дух Пётр Кузыка, никому не ведомо. Приехавший из райцентра врач засвидетельствовал смерть от инфаркта. Старика похоронили на заброшенном кладбище у осквернённой церкви, где не погребали уже давно. Так, меж покосившихся заржавевших оград, покрытых мхом и серым лишайником надгробий, возник свежий холмик с пахнущим смолою временным деревянным крестом. Поминки были смурными. Даже водка не веселила мужиков. Никто не любил Кузыку, и, кажется, со смертью старика надо всей деревней нависла туча неуверенности и боязни.
Месяца примерно полтора прошло со дня смерти Петра Кузыки. Мы справили по нём поминки на девять дней и на сорок. Василий оказался совестливым сыном. Он чтил память отца. Или, как будто заранее зная, ждал и опасался чего-то… Сейчас можно многое напридумывать: всё будет соответствовать правде. Хотя кто будет читать записки коммерсанта, которого в своё время «окучили» бандиты, и теперь он сам вынужден окучивать картошку на скудной почве нечерноземья средней полосы России? Меня больше нет в сети Интернет, я ношу ватник и кирзовые сапоги, а кожаное пальто надеваю только зимой. Я пал очень низко. Мой скорбный пример может служить наукой другим желающим вкусить сомнительную сладость предпринимательского хлеба. А то, что я здесь наблюдаю и участником чего невольно стал сам, является, в определённом смысле, расплатой за непростительную беспечность, проявленную мной в лучшие дни.
Казалось бы, что может нарушить пасторальную скуку маленького села? Ни пожара, ни прочих бед. Главный скандалист — Пётр Кузыка — умер и не ругался больше ни с кем. Только жаворонки пели над могилой мерзкого старика. Но жарким летом високосного года смерти суждено было собрать обильную жатву. Нежданно-негаданно умер Иван Хомутов, здоровый мужик тридцати восьми лет. Тихо усоп. Жена его повторяла, что спать легли они вместе, а проснулась она одна. Иван был уже холодный. Должно быть, всю ночь на подушке рядом с её головой лежала голова мёртвого мужа, и бедная женщина, не подозревая, привычно обнимала рукою его коченеющую грудь.
Мы и поминок справить не успели, как почил старик Михайлов. Буквально угас, истаял, как свеча, всего недели за две. Кладбище под стенами осквернённой церкви запестрело свежими могилами. Следом скончалась тётка Наталья. Прямо на огороде. Ткнулась лицом в грядку, врач сказал — острая сердечная недостаточность. Скорбь накрыла деревню своей серой пеленой. В большом городе люди мрут куда чаще, но здесь напасть ощущается острее: все на виду. И одна смерть — событие, а тут сразу четыре! Горести обошли меня стороной. Я не жил десятилетиями рядом с этими людьми и не был, как многие из них, никому роднёй, пусть даже дальней. Однако я заметил то, чему никто не придал значения: умирали соседи Кузыки, чьи дома стояли на краю деревни, у леса, будто маятник смерти опустошающим взмахом — против часовой стрелки — выкосил жильцов трёх ближайших участков. Пора было всерьёз задуматься над причиной, как вдруг пастух Гена огорошил нас вестью, что видел Петра Кузыку.
Заночевав со стадом на дальнем выгоне, Гена перед рассветом откочевал к деревне. Овцы шли тихо, и он обогнал их. На опушке Гена заметил странную фигуру, бредущую от дома Кузыки в сторону церкви. У пастуха был острый глаз, и он отчётливо разглядел старого Кузыку, удаляющегося на кладбище. Гене никто не верил. Решили, что спьяну померещилось. Я самым внимательным образом выслушал его сбивчивый рассказ и спросил, крещёный ли он. Пастух закивал и показал серебряный крестик на грязном капроновом шнурке. По его словам, водки он не видел уже неделю. Я купил у него парной баранины и спровадил суеверного пастуха к совхозному стаду. А потом я пошёл к Хомутовой.
Она старалась не показывать, что ей неприятны мои странные расспросы. Тем более, что она и не знала ничего. Нет, Иван на сердце не жаловался. Недомогание? Да, появилась слабость дня за три до кончины… О Петре Кузыке не вспоминал? Нет!
От неё я направился к братьям Михайловым, недавно схоронившим отца. Там на меня поглядели неприветливо, поговорили коротко и сурово. Женатые братаны обитали в домах по соседству, так что беседа состоялась в большом семейном кругу. Суть её можно свести к простому резюме: «А кому какое дело?» Рассказу глупого пастуха мне настоятельно порекомендовали не доверять. Спорить я не стал — Игнат и Валера были ребята крепкие. К родне Натальи Филатовой я заглядывать не стал.
Результат моих визитов последовал быстро и оказался совершенно не таким, как я предполагал. Я копался в огороде, пропалывал огурцы, когда со стороны леса быстрым шагом подошла к моему забору Валентина, супруга Василия Кузыки.
— Ты чего народ мутишь? — вместо приветствия спросила она.
Я счёл нужным промолчать.
— Ходишь, вынюхиваешь, — запальчиво продолжила Валентина. — Городская дурь из тебя не вышла, вот что. Будоражишь людей почём зря. Всё тебе неймётся. Из города выгнали, мало тебе? Нос суёшь… Генки наслушался и теперь баламутите на пару. Хватит. О себе подумай лучше.
— А что о себе? — спросил я.
— А ничего. Не простудись, смотри. А то зачахнешь да помрёшь! — Валентина рассмеялась, оскалившись, и вдруг, резво отпрянув от забора, пошагала назад нервной припрыгивающей походкой.
Разумеется, после такой беседы ни о какой прополке и речи быть не могло. Я занялся плотницкими работами. Забил гвоздями окна и вставил вторые рамы. Укрепил входную и внутреннюю дверь. Смазал на них задвижки, а для внутренней вытесал крепкий засов. Успел до темноты. Ночь я встретил за чтением Ветхого Завета. Нет более душеспасительного занятия для одинокого мужчины в сельской глуши, где двигатель внутреннего сгорания и телевизор плотно соседствует с древними суевериями, о которых не рекомендуется говорить вслух, потому что иногда они воплощаются. Под рукой был топор. Я с трудом разбирал мелкий шрифт карманной Библии, когда почувствовал, что на меня смотрят. Я поднял голову. В окне, еле видимое, белело страшное лицо мёртвого Петра Кузыки, на него падал отсвет настольной лампы. Он поднял руку. Костяшками пальцев настойчиво побарабанил по стеклу. Требовал, чтобы его впустили. Я покачал головой. Наши взгляды встретились.
Однажды мне довелось видеть глаза трупа, это был мой компаньон, его застрелили. Но глаза Кузыки вовсе не были мёртвыми. Они были застывшими, не влажными, но сухими глазами трупа, блестевшими, словно хорошо отполированный камень, и глядели сквозь меня, однако в них не было пустоты. Они выражали мысль! Существо, стоявшее по ту сторону окна, думало, чувствовало, хотя и не жило. Оно даже двигалось и, вероятно, было способно на осмысленные действия. И оно хотело общаться со мной!
— Я тебя не впущу. Уходи! — приказал я.
Старик как-то странно помотал головой. Изо рта его вырвалось невнятное мычание.
Я вдруг подумал, что мертвецу ничего не стоит сильным ударом проломить хрупкие двойные стекла и вторгнуться в мой дом, но именно этого он почему-то не мог. Ему требовалось моё разрешение. Осознание этого нахлынуло на меня освежающей волной, я глянул вниз и увидел, что вместо топора моя рука лежит на Библии, подаренной на вокзале свидетелем Иеговы. «Нет уж, — решил я, — что-что, а приглашать к себе в дом упыря я не буду!»
Я медленно поднял руку и перекрестил окно.
Кузыка ещё некоторое время смотрел на меня, словно крестное знамение не оказывало на него никакого воздействия, а потом медленно отступил в темноту. Я слышал его шаги за стеной, как он, шурша травой, обходил дом, зачем-то скрёбся в дверь, потом перестал. Он не уходил, будто выжидал чего-то. Подмоги? Не знаю. Наконец, его старческая поступь замерла вдали. Я представил, как он ходит по пустынной ночной деревне, освещённой луной, а в избах не спят люди, дрожат и молятся, справляя нужду под себя. И ещё я понял, почему такая нервная стала Валентина. У неё почти до истерики дошло, а ведь она прибежала меня предупредить, но не могла сказать, от чего. Каково ей сейчас?
Утром я помчался к Михайловым. Валеру я застал во дворе. Он посмотрел на меня чуточку с удивлением и виновато. Он знал! Такое покорное умол
Показать больше
2 годы назад
Пропащий
Один из папиных друзей, его бывший одноклассник, жил по соседству с нами. Этих людей я знаю всю жизнь, и знаю о них только хорошее. Прекрасная семья, двое детей, моих ровесников, общались мы всегда на равных, несмотря на очевидное социальное неравенство. Уже в середине восьмидесятых дядя Борис – назову его так – был директором по производству на крупном заводе в нашем городе, часто бывал за границей и имел вещи, о которых прочие смертные даже не слыхивали – в его доме, например, я впервые увидела видеомагнитофон и аудиоплеер. Про игрушки, жвачки, шоколадки и всякие бесценные для девочек бусики-колечки, которые он мне часто дарил, я и не говорю. Все торжества, все семейные праздники мы отмечали в их доме.
Как-то в разгар лета дядя Борис позвал папу по-соседски помочь по хозяйству – жена его, тетя Эля, с сыновьями уехала отдыхать, а он задумал немного перестроить погреб на участке. Пусть вам не кажется странным, что небедный человек и большой начальник собственноручно занялся таким делом - для тех времен это было нормально. У нас на поселке собирали обычно родню да соседей. Отказываться было не принято. Тем более что в конце процесса всех ждало хорошее застолье. Так что помогали весьма охотно.
Всего дядя Борис позвал троих, ну и сам, конечно, взял лопату. Что они там делали, я не знаю, а только в результате ударного труда один угол в погребе полностью обвалился. Банки с огурцами-помидорами, еще какие-то запасы – все пропало. А дядя Борис вообще был в ужасе:
- Элька вернется – убьет. Она же мне сто раз говорила, она мне прямо запрещала в погребе что-то делать. Все, мужики, хватит, поработали. Еще не хватало, чтобы здесь кого-то засыпало.
Хозяин – барин, хватит, так хватит. Все разошлись, а к вечеру дядя Борис снова зашел к нам. Оказалось – когда все ушли, он стал пытаться исправить дело – в ведра насыпал землю вперемешку с битыми банками и руками поднимал наверх. И нашел что-то странное, что и принес показать нам.
Это был завернутый в истлевшую ткань какой-то хлам – цветные полугнилые лоскутья, узлы из ниток, деревянные обломки и фотография дяди Бориса, только очень молодого, еще до армии. В цветных лоскутьях дядя Борис изумленно признал свои собственные, пардон, трусы, очень старые, сшитые когда-то его матерью. Что это за набор мусора мы не знали, посоветовали все просто выкинуть.
- И не просто выкини, а сожги. – Настояла моя мама. – Не нравятся мне такие находки.
Так дядя Борис и сделал. Назавтра люди снова собрались, погреб расчистили и привели в порядок, сделали все, что планировал хозяин. Про историю с найденным хламом все забыли.
Люди забыли, но в некогда счастливой семье стали твориться невероятные вещи.
Дядя Борис начал пить. Не просто выпивать, а напиваться до полной потери человеческого облика едва не ежедневно. Жену, прежде нежно любимую, стал гнать из дому, демонстративно изменял ей чуть не у нее на глазах. На работе его как-то держали за прежние заслуги, но в девяносто четвертом завод перестал быть, а кто возьмет запойного пьяницу, когда ни для кого нет работы? Жена дяди Бориса стала серьезно болеть, дети оказались неблагополучными – старший запил, так же, как отец; младший попал в неприятную историю и оказался в тюрьме, где и сгинул. До пенсии еще несколько лет, средств к существованию никаких... Пропил все, что можно. Его хорошо знал весь поселок, многие пытались помочь, но чем и как? Деньги или вещи он тут же пропивал, на работу ходил до первой получки. Так и погиб, замерз зимой в собственном доме.
Отец общался с дядей Борисом до самых его последних дней. Стыдил, уговаривал бросить пьянку. Я случайно слышала их разговор на нашей кухне.
- Ну до чего ты дошел, хуже бомжа живешь. Жену хоть пожалей – она же тебя не бросила, сколько лет терпит твои художества.
- Вот из-за нее, из-за жены любящей, я и пропадаю. Страшную вещь она сделала, грех ужасный. А я и дети вот теперь платим…
- Ладно, брось. Допился. Элька твоя святая, другая бросила бы тебя давно, а Элька…
- Слушай, ты помнишь ту хрень, что мы лет десять назад в погребе моем нашли? Ну, тряпки какие-то, фотку мою, обломки разные? Это Элька на меня приворот сделала. Чтобы я женился…
- Ну, готово дело, приехали...
- Я не хотел жениться на ней. Даже не думал, в упор ее не видел. Она в цех к нам учеником сверловщика пришла, приехала из какого-то дальнего хутора, а я – зам. начальника цеха, первый жених в заводе. Мне другая нравилась, теперь уже не важно кто. А эта… Вначале к матери моей подъехала, мол, в общежитии так плохо, сдайте комнатку. У нас дом большой, отказать неудобно. А уж как в дом попала…
Потом дядя Борис еще что-то говорил, но я уже не слушала. Дикая мысль не помещалась в голове – как? Тетя Эля, такая добрая, дарившая мне хорошие подарки, такая красивая и милая, могла сделать ужасающую гадость? Да не просто гадость – грех, за который и внуки поплатятся?
Из размышлений меня вывел громкий и довольно сердитый голос отца:
- Да как тебе в голову пришло такое, совсем мозги пропил. Да если б Элька не любила тебя, дурака, то давно бы бросила.
Дядя Борис издал тихий и какой-то безумный смешок.
- А она не может бросить, хоть бы и хотела. Сама же нас связала навечно. Пока эта хрень в погребе лежала – приворот работал и все вроде хорошо было. А как сожгли это, у меня глаза открылись. Я ненавижу ее, видеть не могу, убил бы, а может и убью, когда напьюсь до полусмерти. Пью ведь и остановиться не могу, как скотина какая. Я, – дядя Борис заговорил тише, – я ведь последние годы хуже собаки уличной живу. Другой раз хлеба куска днями не вижу, а от этой гадины Эльки умирать буду – не возьму. Ну, пришлось один раз возле церкви руку протянуть. Стыд такой, что лучше б умер, ей богу. Меня же весь поселок знает. И меня там, на паперти, про Элькины дела одна бабка просветила. Вижу, говорит, на тебе приворот силы страшной, оттого и пьешь. Поищи в доме, может, где спрятано. У меня как слепота прошла, сразу и про хрень в погребе вспомнил, и как Элька к нам в дом набилась. Вспомнил, а что толку – пропащий я, поправить ничего нельзя, жизнь кончена…
Один из папиных друзей, его бывший одноклассник, жил по соседству с нами. Этих людей я знаю всю жизнь, и знаю о них только хорошее. Прекрасная семья, двое детей, моих ровесников, общались мы всегда на равных, несмотря на очевидное социальное неравенство. Уже в середине восьмидесятых дядя Борис – назову его так – был директором по производству на крупном заводе в нашем городе, часто бывал за границей и имел вещи, о которых прочие смертные даже не слыхивали – в его доме, например, я впервые увидела видеомагнитофон и аудиоплеер. Про игрушки, жвачки, шоколадки и всякие бесценные для девочек бусики-колечки, которые он мне часто дарил, я и не говорю. Все торжества, все семейные праздники мы отмечали в их доме.
Как-то в разгар лета дядя Борис позвал папу по-соседски помочь по хозяйству – жена его, тетя Эля, с сыновьями уехала отдыхать, а он задумал немного перестроить погреб на участке. Пусть вам не кажется странным, что небедный человек и большой начальник собственноручно занялся таким делом - для тех времен это было нормально. У нас на поселке собирали обычно родню да соседей. Отказываться было не принято. Тем более что в конце процесса всех ждало хорошее застолье. Так что помогали весьма охотно.
Всего дядя Борис позвал троих, ну и сам, конечно, взял лопату. Что они там делали, я не знаю, а только в результате ударного труда один угол в погребе полностью обвалился. Банки с огурцами-помидорами, еще какие-то запасы – все пропало. А дядя Борис вообще был в ужасе:
- Элька вернется – убьет. Она же мне сто раз говорила, она мне прямо запрещала в погребе что-то делать. Все, мужики, хватит, поработали. Еще не хватало, чтобы здесь кого-то засыпало.
Хозяин – барин, хватит, так хватит. Все разошлись, а к вечеру дядя Борис снова зашел к нам. Оказалось – когда все ушли, он стал пытаться исправить дело – в ведра насыпал землю вперемешку с битыми банками и руками поднимал наверх. И нашел что-то странное, что и принес показать нам.
Это был завернутый в истлевшую ткань какой-то хлам – цветные полугнилые лоскутья, узлы из ниток, деревянные обломки и фотография дяди Бориса, только очень молодого, еще до армии. В цветных лоскутьях дядя Борис изумленно признал свои собственные, пардон, трусы, очень старые, сшитые когда-то его матерью. Что это за набор мусора мы не знали, посоветовали все просто выкинуть.
- И не просто выкини, а сожги. – Настояла моя мама. – Не нравятся мне такие находки.
Так дядя Борис и сделал. Назавтра люди снова собрались, погреб расчистили и привели в порядок, сделали все, что планировал хозяин. Про историю с найденным хламом все забыли.
Люди забыли, но в некогда счастливой семье стали твориться невероятные вещи.
Дядя Борис начал пить. Не просто выпивать, а напиваться до полной потери человеческого облика едва не ежедневно. Жену, прежде нежно любимую, стал гнать из дому, демонстративно изменял ей чуть не у нее на глазах. На работе его как-то держали за прежние заслуги, но в девяносто четвертом завод перестал быть, а кто возьмет запойного пьяницу, когда ни для кого нет работы? Жена дяди Бориса стала серьезно болеть, дети оказались неблагополучными – старший запил, так же, как отец; младший попал в неприятную историю и оказался в тюрьме, где и сгинул. До пенсии еще несколько лет, средств к существованию никаких... Пропил все, что можно. Его хорошо знал весь поселок, многие пытались помочь, но чем и как? Деньги или вещи он тут же пропивал, на работу ходил до первой получки. Так и погиб, замерз зимой в собственном доме.
Отец общался с дядей Борисом до самых его последних дней. Стыдил, уговаривал бросить пьянку. Я случайно слышала их разговор на нашей кухне.
- Ну до чего ты дошел, хуже бомжа живешь. Жену хоть пожалей – она же тебя не бросила, сколько лет терпит твои художества.
- Вот из-за нее, из-за жены любящей, я и пропадаю. Страшную вещь она сделала, грех ужасный. А я и дети вот теперь платим…
- Ладно, брось. Допился. Элька твоя святая, другая бросила бы тебя давно, а Элька…
- Слушай, ты помнишь ту хрень, что мы лет десять назад в погребе моем нашли? Ну, тряпки какие-то, фотку мою, обломки разные? Это Элька на меня приворот сделала. Чтобы я женился…
- Ну, готово дело, приехали...
- Я не хотел жениться на ней. Даже не думал, в упор ее не видел. Она в цех к нам учеником сверловщика пришла, приехала из какого-то дальнего хутора, а я – зам. начальника цеха, первый жених в заводе. Мне другая нравилась, теперь уже не важно кто. А эта… Вначале к матери моей подъехала, мол, в общежитии так плохо, сдайте комнатку. У нас дом большой, отказать неудобно. А уж как в дом попала…
Потом дядя Борис еще что-то говорил, но я уже не слушала. Дикая мысль не помещалась в голове – как? Тетя Эля, такая добрая, дарившая мне хорошие подарки, такая красивая и милая, могла сделать ужасающую гадость? Да не просто гадость – грех, за который и внуки поплатятся?
Из размышлений меня вывел громкий и довольно сердитый голос отца:
- Да как тебе в голову пришло такое, совсем мозги пропил. Да если б Элька не любила тебя, дурака, то давно бы бросила.
Дядя Борис издал тихий и какой-то безумный смешок.
- А она не может бросить, хоть бы и хотела. Сама же нас связала навечно. Пока эта хрень в погребе лежала – приворот работал и все вроде хорошо было. А как сожгли это, у меня глаза открылись. Я ненавижу ее, видеть не могу, убил бы, а может и убью, когда напьюсь до полусмерти. Пью ведь и остановиться не могу, как скотина какая. Я, – дядя Борис заговорил тише, – я ведь последние годы хуже собаки уличной живу. Другой раз хлеба куска днями не вижу, а от этой гадины Эльки умирать буду – не возьму. Ну, пришлось один раз возле церкви руку протянуть. Стыд такой, что лучше б умер, ей богу. Меня же весь поселок знает. И меня там, на паперти, про Элькины дела одна бабка просветила. Вижу, говорит, на тебе приворот силы страшной, оттого и пьешь. Поищи в доме, может, где спрятано. У меня как слепота прошла, сразу и про хрень в погребе вспомнил, и как Элька к нам в дом набилась. Вспомнил, а что толку – пропащий я, поправить ничего нельзя, жизнь кончена…
Показать больше
