20 лет назад всю страну облетели слова Саши Погребова из Беслана, которые он крикнул чеченскому бандиту в лицо: "Христос Воскрес!" и первым выпрыгнул в окно осаждённой боевиками школы. Он вывел почти сотню ребятишек.

Потрясению взрослых людей не было предела, когда среди взрывов и выстрелов той страшной бойни, из разбитого окна выскочил окровавленный мальчишка, а за ним вдруг повалили девочки в разодранных окровавленных, грязных платьях, малыши в трусиках, все в крови, своей и чужой, в пыли и пороховой гари.

Там, откуда бежали дети, рвалось и ухало, свистели пули.
Боевики не ожидали такого поступка от запуганных насмерть детей, которые, до сих пор, беспрекословно, все сидели по углам, сбившись в хаотичные кучки и трясясь от страха.

И вдруг, рванули, вмиг, как по команде, за одним пацаном!
На счастье, в переулке дежурила "Скорая", на которую бежавшие дети налетели. Сашку подхватили на руки, он стал первым пациентом у врачей в этом кошмарном дне.

Дети бежали один за другим, мужчины бросались к своим автомобилям - везти детей в больницы.

А Сашка лежал лицом вниз на носилках и еле слышно, дрожавшим голосом, рассказывал врачам, время от времени переводя дыхание и глотая слезы, что с ним произошло:

- Боевики над нами издевались....били нас...пинали берцами. Воды не было, и мы все пили мочу. Мы все раздетые сидели, они разрывали на нас одежду, даже на девочках, и один террорист увидел у меня крестик на шее...

Он начал тыкать стволом автомата в мою грудь и потребовал: "Молись перед смертью своему Богу, неверный!". И сорвал крестик с шеи. Мне было очень страшно! Я не хотел умирать! Я не знал как молиться! Про Бога я знал только два слова. И я закричал: "Христос Воскрес!"
И бросился в открытое окно...не знаю как это получилось.

Позже, мама одной из спасшихся девочек говорила репортерам, что ее дочь в числе сотни других побежала за этим смелым мальчиком, сама не знает почему....какая то Сила подняла с пола и толкала к окну. Услышала этот истошный крик: "Христос воскрес!" и побежала......
Многие остались там...а она побежала....

Диана изрезала все свои ступни битым стеклом, как все бежавшие дети. Но жива! Жива! Не зря она, мама, молилась под стенами школьного здания все время, пока дочь с другими детками была в заложниках..

Не зря! Мать свято верит, что Диану спас Бог!
Два слова: "Христос воскрес!", выкрикнутые в отчаянии одним мальчиком, спасли в тот день сотню жизней. Господь умеет спасать тех, кто понадеялся на Него всем своим сердцем!

Сегодня прочитала интервью одной актрисы. Интересная, харизматичная женщина. На экране. А в жизни трагедия и надрыв. И еще подумалось - как много может пережить человек и как хорошо, что находится другой человек, который вовремя протянет руку...
Из интервью Розы Хайруллиной:
Я пятнадцать лет проработала в Казанском ТЮЗе. Там у меня была квартира, родные и близкие. Лишилась всего в один миг: брат был наркоманом, заложил квартиру, потом умер — квартира пошла за долги.
В течение полугода у меня умерла вся семья, семь человек. Отец, мать и все остальные.
Жизнь поделилась на "до" и "после", я осталась в "до"...
Страха человеческого как такового у меня нет очень давно. Я не боюсь ни смерти, ни побоев, ни того, что может случиться со мной. Теперь можно отнять только меня у меня самой.
Потом я около года работала в Голландии. Затем переехала в Самару, работала в театре "СамАрт". А оттуда в Москву меня перевез Константин Богомолов, с которым в "СамАрте" мы репетировали "Олесю".
Я очень рада, что в моей жизни по явился Костя Богомолов, который ставит мне голову на место. У него есть для меня какие-то секретные слова, которые помогают мне выживать. Он просто дает работу. Верит в меня. Толкает вперед, чтобы я совсем не умерла.
Я, как японец, могу очень долго смотреть на голое дерево. Вот это мне доставляет большое удовольствие — красивый рисунок.
Когда мне совсем кранты, я вспоминаю это или осенний дождь на асфальте, с листьями. Такая у меня жизнь. И слаще не будет. Я осознаю это все лучше и лучше...
Иногда идешь по улице и понимаешь, что вот сейчас упадешь и сдохнешь. Наступил момент, когда на жизнь не хватает сил. Наверное, встречи с какими-то людьми как-то вытягивают из этого состояния. И фильмы действуют. И книги. И музыка.
Вот сижу вчера в трамвае и вижу: на трамвайное окно упал листик и прилип к стеклу, — и я заплакала. От красоты мироздания. И от того, как все в природе гармонично...
©️ Асият Мисакова

Когда меня забирали, мама кричала так, что охрипла и навсегда потеряла голос, но об этом я узнала потом. Оглянувшись на неё один раз, я навсегда запомнила эту картину - она стояла, прижимая руки к груди, в её глазах был непередаваемый ужас и рот перекосило от крика. Если бы вам вздумали отрезать разом обе ноги, вы бы, наверное, выглядели так же... Рядом с мамой, хватаясь за её серую юбку, ревели две мои младшие сестры. Они стояли босые на заснеженном крыльце и сухой мелкий снег волнообразно сыпал на них, срываясь с крыши от ветра. Нас, молодых незамужних девчонок, немцы забрали всех подчистую. Забрали также и мальчишек, которых по возрасту ещё не призвали на фронт. Мне в тот год было шестнадцать.

Нас всех затолкали в грузовик с открытым кузовом и повезли к железнодорожной станции. Мы сидели в нём плотно, как овцы в загоне. Девчонки не смели громко плакать, только слёзы катились, замерзая тонкими сосульками под подбородком, а мальчики каменными лицами наблюдали, как остаётся позади родная земля и, сжимая борт грузовика пальцами с посиневшими от холода и напряжения костяшками, поглядывали на сопровождавших нас немецких солдат. Я знала, о чём думали мальчишки - о своих братьях и отцах, воюющих с проклятыми фашистами и отдающих жизни за родину. Снаружи мы примерзали от холода друг к другу, внутри - пылали единым огнём ненависти к немцам. Но что мы могли сделать? Что мы могли, если дула немецких винтовок были наставлены прямо на нас?

На станции нас под конвоем поместили в товарные вагоны. Более скотские условия трудно себе представить. Мы ехали до Германии две или три недели и в нашем распоряжении была только солома и небольшая дырка в углу для справления нужды. Места не хватало, мы клали головы и ноги друг на друга. Юноши, девушки - все в одной куче. Запах немытых тел, неизвестность, холод, голод, грохот поезда... Доехали не все. Особенно мне запомнилась смерть девушки, которая стеснялась ходить в "туалет" при своём женихе. У неё лопнул мочевой пузырь.

По прибытию мы попали на распределительный пункт. Там нас вымыли холодным душем, обрызгали какими-то дезинфицирующими химикатами, а девушкам состригли косы для профилактики вшей. Далее была биржа труда, которая по сути являлась самым настоящим невольничьим рынком.

— Den mund auftun!

Мне лезли пальцами в рот и я поняла, что его нужно открыть.

— Gut, - заключил довольный немец, осмотрев мои зубы.

Меня просили повертеть руками, поднять стоящую рядом девушку, разогнуться назад как можно ниже, даже спеть просили, желая проверить приятность голоса. С воспалённым горлом я пела, как пьяный охрипший сапожник. Они щупали мне мускулы на руках, шлёпали по животу, заставляя напрячь его как можно сильнее и вообще заглянули и в гриву, и под хвост, словно осматривали лошадь на аукционе. Наконец меня оставили в покое. Так я попала на кирпичный завод.

В наши обязанности входило делать глину на конвейер для изготовления кирпича.

— Руки все потрескались, смотри - прямо кровь из трещин сочится, - воровато показала мне руку напарница, девушка со смешливым круглым личиком. Кожа на её щеках была очень белая, тонкая и прозрачная, с веснушками, и сама она была светло-рыжей.

— Да, у меня тоже вся кожа сухая, как наждачка, - ответила я, повертев свои измазанные в глину кисти.

— Ты откуда?

— Из-под Курска. А ты?

— С Витебской области. Я Тая.

— Валя. Тсс! Идут!

За нашими спинами вырос надсмотрщик. Из коротких бесед выяснилось, что мы с Таей живём в одном бараке при заводе, но за месяц изнурительного труда не замечали друг друга. Постепенно мы с ней сдружились и Тае даже удалось поменяться кроватями с моей соседкой. После изнурительного трудового дня, в течение которого нас кормили всего один раз в день, мы засыпали с ней бок о бок голодными, с ломящимися от усталости костями. Я засыпала под журчащие, как тихий дождь, белорусские песни Таи, которые она напевала мне шёпотом в ухо; я выключалась под её девичьи мечты, под её надежду о возвращении домой, под её обещания непременно поцеловать то самое дерево на родной земле, в которое она отчаянно вцепилась и от которого её оторвал немецкий солдат, чтобы угнать на работы в Германию. Тая тоже засыпала когда я, успокаивая, вытирала её тихие слёзы и держала за потрескавшуюся от работы руку, и обещала ей, и клялась, что мы непременно вернёмся домой, что наши победят, что иначе быть просто не может!

Вскоре нас с Таей перебросили на сушку кирпича. Мы его сушили и выпаливали, перетаскивали тяжеленные готовые связки... Работа требовала невероятных физических усилий и самым нашим большим страхом с Таей стало то опасение, что после такого надрыва мы никогда не сможем иметь детей. Так продолжалось очень долго. Года полтора мы с Таей надрывали здоровье, опаляя и перетаскивая кирпичи.

Когда наши войска приблизились к Германии, немцы стали отходить. Спешно сворачивалось производство на заводе. С Таей случилось несчастье - кто-то в суматохе толкнул гору готового кирпича и Тая, убегая, упала, и кирпичом ей сильно повредило ногу. Лечить её не стали, это было бессмысленно, потому что немцы, отступая, решили расстрелять всех рабочих. Тая оставалась в бараке, а меня с другими девушками гоняли туда-сюда, чтобы мы успели выполнить последние подготовки к отступлению. Это были наши последние рабочие дни.

— Девочки, девочки мои хорошие, идите сюда!

У заднего выхода нас манил к себе знакомый дед. Я хорошо его знала - дед Андрей был русским, но с детства жил в Германии и всю жизнь проработал на нашем заводе. Он был женат на немке и официально назывался Андреасом. Так как немецкий он знал в совершенстве и вообще впитал в себя культуру Германии, никто не догадывался, что он по происхождению русский. Он часто втихаря подкармливал нас с Таей домашней колбасой и пирогами, приготовленными его женой. "Держитесь, девочки, держитесь, мои красавицы!" - тихо говорил он нам хорошим, но чуть ломанным русским языком.

— Идите, идите, девочки, скорей!

Я осмотрелась. Немецкие работники не обращали на нас никакого внимания, они в панике сновали по заводу, как крысы на тонущем корабле. Мы подошли к нему с другой знакомой мне девушкой Машей. Дед Андрей тут же схватил меня за руку и потащил по коридору, и Маша едва успела вцепиться в мою протянутую ладонь. "Сейчас...сейчас..." - бубнил дед и резко свернул за одну из железных дверей.

— Я вас спрячу, мои красавицы, спрячу у себя дома. Сегодня вечером будет расстрел. Всех работников расстреляют. Вы знали об этом? Так-то. - он откидывал пустые деревянные ящики от дальней стены. Там тоже была узкая дверь.

Нас с Машей обдало могильным холодом. Мы переглянулись. Немцы говорили, что завтра утром вывезут нас в лагерь за городом, где нам будет намного комфортнее. Мы бросились помогать деду расчищать проход. Сырым, провонявшим плесенью узким туннелем дед вывел нас на улицу. В пятидесяти метрах от нас я увидела здание нашего барака с той, другой стороны, с которой прежде никогда на него не смотрела.

— Тая... - вспомнила я. - Мы должны забрать её!

— Нет, нет, моя девочка, нужно быстро бежать, бежать вон туда, я хорошо заплатил привратникам, чтобы нас выпустили, - воспротивился дед.

— Десять минут! Зайдите назад и подождите меня ровно десять минут! Если я не вернусь, можете идти без меня.

Я рванула к бараку, не оглядываясь. Тая должна вернуться домой, должна увидеть своих, должна поцеловать то дерево, от которого её оторвали... Я шла, гордо задрав голову под взглядами проходящих мимо немецких служащих. Консьержа в здании барака не было - судьба благоволила ко мне, не иначе! Пройдя самые опасные препятствия, я пулей влетела в наш отсек. Тая стонала на кровати от боли. Наспех всё объяснив ей, я взвалила на себя подругу и поволокла к выходу...

— Куда вы? - хрипнул заходящий в здание консьерж на скверном русском.

— Приказано доставить в медпункт, - спокойно ответила я.

Он прищурился и стоял, провожая нас подозрительным взглядом, пока мы не зашли в первые двери медпункта, находящиеся в торце соседнего здания. Я открывала двери тихо и осторожно, боясь, что нас услышат санитары. Через десять мучительных секунд мы вышли и я поволокла стонущую Таю на задний двор. Маша вышла из укрытия и помогла мне. Дед ковылял впереди. Замирая, мы приблизились к запасным воротам. Умирая от страха, прошли их, даже Тая перестала в тот момент стонать...

Дед спрятал нас в подвале своего дома. Его жена обработала рану Таи и зафиксировала ей ногу деревяшками и бинтами. При любом шуме мы прятались в шкаф - за его задней стенкой была ниша в стене. Я потеряла счёт дням и ночам. Рана Таи затянулась, но нога распухла и она не могла на неё ступать. Я знала, что всех рабочих, всех тех, с кем я успела сблизиться, уже расстреляли. Дом то и дело сотрясался от взрывов. Настал день, когда дед вывел нас из подвала.

— Немцы ушли, мои голубушки. Пришли американцы. Я отведу вас к ним.

Жена деда помогла нам кое-как обмыться и дала свою одежду. Американцы встретили нас ослепительными улыбками, накормили своими консервами и подарили по шоколадке. Я ничего не понимала из их трескотни. Только одно слово звучало у меня в голове: "Домой!". Военный хирург осмотрел ногу Таи и наложил ей до колена гипс. Ей выдали костыли и на них она допрыгала вровень с нами до машины, которая должна была отвезти нас на станцию.

Поезд был забит под завязку, в вагон поместили только Таю, выставив из него двоих женщин. Эти женщины, я и Маша (и множество других) забрались по лестнице на крышу вагона. Так и ехали мы долго-долго до самой БССР на крыше.

На заре я, продрогшая до костей, услышала знакомый голос.

— Валя, Валечка! Ты где, Валя?!

— Тая!

— Я приехала! Я приехала домой, Валюш! - сияла измятая тяжёлой дорогой Тая, держась на костылях.

Поезд начал трогаться...

— Спасибо, Валечка, спасибо за спасение! Удачно добраться! Целую, люблю! Не забывай меня!

— И ты не забывай меня, Тая! Прощай...

На следующей станции нам подставили лестницу и мы пересели в вагон.

Можете себе представить чувства человека, который по прошествии двух лет рабства вернулся домой из лона врага? Когда я увидела лица наших

«Почему такая ненависть ко всему своему?!»
Николай Цискаридзе: "Я не знаю, кого вы называете интеллигенцией. Понимаете, есть люди, которые привыкли быть в вечной оппозиции. Они жили так, когда в стране были сложные годы. Но сегодня... Я всё время не могу понять: в оппозиции кому или чему они живут?! Знаю многих французов, которым не нравится жить во Франции. Они встали и уехали в другую страну. Господа, вам не нравится Россия? Пожалуйста, езжайте, сейчас всё можно, ищите, где ваш рай. Но если здесь остаётесь, то почему всё время ругаете свою страну?! Ведь вы тут родились, выросли. Вы хоть что-то для страны сделайте сначала, а потом говорите о недостатках! И покажите, что конкретно вы совершили, чтобы их устранить! Моя позиция вызывает крайнее раздражение у «интеллигенции»: меня тут же причисляют к врагам демократии. Я с ужасом слышу, как наши люди, выезжая за рубеж, поливают грязью свою страну. Как это возможно? Мы почему-то не хотим уважать самих себя. Будучи за границей, я никому - ни русским, ни иностранцам - не позволяю в моём присутствии плохо отзываться о России и оскорблять нас. Есть элементарные вещи, которые мы обязаны усвоить: пока сами не будем себя уважать, никто нас не будет уважать..."

«Лицо этой девочки было знакомо всему Советскому союзу. Впервые эту фотографию опубликовали в журнале "Огонёк" в 44-м. О ней писали "самая маленькая пациентка госпиталя, всего 3 месяца". Потом это снимок кочевал из одной блокадной подборки в другую. Судьбой ребенка потом больше никто не интересовался».

А тогда, это испуганное детское лицо печатали на агитлистовках, статьи выходили с заголовками «Отомстим!», «Не простим!», «Кровь детей зовет к мщению!». Лариса Бютнер всю свою жизнь сторонилась журналистов. Сказать, что она тяготилась этой вынужденной славой — ничего не сказать. Впервые, спустя 75 лет она дает интервью. Первое в своей жизни.

Лариса Бютнер, житель блокадного Ленинграда:
«Снаряд разорвался и осколки попали в квартиру. У матери руку оторвало грудь разворотило, а пальцы остались у нее в груди».

Лариса Бютнер потеряла мать. С инвалидностью, у нее нет нескольких пальцев, девушку не взяли учиться в медицинский институт. Блокада отняла и самого родного человека, и мечту.

Лариса Бютнер, житель блокадного Ленинграда:
«Мы потом встретились с врачом, которая мне делала операцию… Она увидела, по рукам узнала, расцеловала и попросила прощения за то, что неудачно наложила швы».

Девочку воспитывали тети и бабушка. Но часто за детьми не возвращались ни в госпиталь, ни в детский сад. Могли оставить в роддоме. Эта фотография была сделана в яслях, которые единственные в городе проработали всю блокаду. Неизвестно, как сложились судьбы этих малышей. Но ясли работают и сегодня. И там до сих пор есть та самая спальня.

Наталья Бандурина

В сентябре 1985 года выпускник красноярского Института искусств, стал солистом красноярского театра Оперы и балета. Никто тогда еще не знал, что он станет легендой. А сам Дмитрий - какой непростой путь ему придется пройти.

Наша дружба с Димой длиной в 33 года.

В Красноярском театре оперы и балета Хворостовский работал около 5 лет - с 1985 по 1990 год, и все эти годы я была его партнершей по сцене.

Первым нашим совместным выступлением стала опера Юлия Мейтуса «Молодая гвардия», где Хворостовский исполнял роль Ивана Земнухова, а я играла Любовь Шевцову. Потом мы вместе выходили на сцену в главных партиях главных оперных спектаклей мирового репертуара.

- Дима принимал участие в спектаклях еще будучи студентом, и после окончания в 1985 году пришел в театр уже на постоянную работу Он умел даже больше, чем уже сформировавшийся профессионал, был одарен не только голосом, но и желанием петь. Спектакли театра Дима слушал за кулисами, смотрел, кто как дышит, кто как готовится к выходу на сцену. Учился у всех как надо и как не надо. Сказать, что все обрадовались и приняли его, не могу. Театр - сложная структура, здесь каждый за себя,но он знал себе цену. Это очень важно, чтобы существовать в творческом коллективе. Некоторые про Диму думали, молодой, а пальцы веером, - ничего подобного. Он утверждался в работе, пел такие партии, которые многие не могут спеть и за всю свою жизнь. А он даже не играл, а проживал свои роли, хотя опера - искусство достаточно условное. Всегда говорю, что он поцелован Боженькой.
Кстати, по сравнению с другими театрами, где я работала, наш - просто детский сад, ясельная группа. Серьезных подковерных интриг у нас все же не было, чтобы кто-то кого-то подсидел, на кого-то настучал - нет. Наверное, потому, что театр молодой, все приехали после окончания консерваторий нашей тогда большой страны, все были в равных условиях, каждый утверждался как мог. Хотя акул хватало.
Я просто по фактуре ему подошла, сначала мы были просто как партнеры по сцене, потом сложились человеческие отношения. Мы встречались, делились впечатлениями, вместе ездили за город, ходили на яхте по Красноярскому морю, - два или три лета, Дима уже не работал в нашем театре, приезжал в гости.
- Он всегда поддерживал молодых ,моих ребят приглашал. Трижды они участвовали в его концертах. Я сама только однажды попросилась к нему на репетицию со студентами. Он разрешил и после этого сам пригласил спеть с ним на одной сцене.
Дмитрий не очень любил делать подарки. Его единственный подарок - античная вазочка, которую он привез, кажется, из Греции. Самый главный его подарок, когда он на встрече с главой Красноярска, тогда был Петр Иванович Пимашков, сказал про нашу семью: «У вас народные артисты живут в квартире размером чуть больше лифта, давайте им поможем». Он мог и промолчать, но он не промолчал, и город забрал у нас нашу маленькую квартиру и взамен мы получили другую. И еще он приехал и спел у меня на бенефисе - это вообще бесценный подарок!
Думаю, многие ждали, что он обязан что-то кому-то дарить. А он не обязан. Он сделал очень много: прославил наш город, русскую музыку, культуру. И дал много благотворительных концертов, в том числе и в Красноярске несколько - только в поддержку института, который строился много лет. И как-то рассказывал, что у него за границей были такие моменты, когда с деньгами было туго.

Студенты рассказывали о тяжелом характере педагога Екатерины Иофель , и о нежелании с ней заниматься.
- В этом есть какая-то доля правды. Но он ее всегда поддерживал. Она всегда его ждала, и он всегда сам звонил и приходил. Поздравлял ее из Лондона с днем рождения. Это два очень сильных человека, две личности. Педагоги разные, я училась в Ленинградской консерватории, нас холили и лелеяли, мы были хрустальными розами, с которыми обращались очень бережно. Вокалист очень сильно зависит от настроения.
Она была жестким человеком, если ее проверку на выносливость пройдешь, все будет хорошо. Но я бы не хотела об этом говорить, ее уже нет с нами. Своей силой воли она сформировала кафедру, это ее заслуга.
Когда ему надо было ехать на конкурс за границу, нужно было жениться, иначе не выпускали - так было в советское время.
Потом мы общались со Светой, были у них на свадьбе, в его квартире в гостинице «Октябрьская». Гостей было мало, квартира маленькая. Все было хорошо, Света молодец, хорошая хозяйка. Правда, робкая. Дима рассказывал, что заставляет ее учить английский язык, а она стесняется говорить, хотя много уже понимает. А что там между ними произошло потом - не знаю. Мы хотя и дружили, но такими подробностями он не делился. Когда хоронили Диму, я не попала на кладбище, была в этот момент на телевидении и меня как раз спросили, почему он ушел от первой жены? А почему он должен перед нами отчитываться? Личная жизнь - это личная жизнь. Он человек и ничто человеческое ему не чуждо.

- Его главное наследство - его музыка. Он был фанатом русской музыки, он ее продвигал. И патриотом был настоящим! Кто из уехавших туда пел патриотические и военные песни? Да еще как пел!
-Наше общение не прекратилось до его последних дней.Все, что было спето Димой в красноярском театре - все со мной. Помню, где-то на гастролях заболела ангиной, температура под 40, но я же понимала, что если я не выйду на сцену, то и он не выйдет, потому что по фактуре ему подхожу только я. И я, ничего не говоря, отработала спектакль. В спектакле Онегин только в Заключительной сцене берёт Татьяну за руку. Он допел свою партию и шепчет: «Ларочка, какая ты горячая». А я не могла его подвести. Как он мог меня забыть? Никак! Да, бывает - человек обретает славу и забывает тех, с кем общался. Дима таким не был. Мы встречались, переписывались по смс, электронке. До последнего, пока он еще мог. Когда была с театром в Великобритании на гастролях, Дима звонил и спрашивал, как я там. Однажды встретились на гастролях в Москве, я выхожу из машины, слякоть, дождь, он меня подхватил на руки и донёс до гостиницы !
- Думаю, те задачи, которые он поставил перед собой, не позволили бы ему остаться в Красноярске. Как бы он мог достичь того, что он достиг? А тут так сложилось, что вышел на орбиту. Он все время учился, совершенствовался. И с каждым приездом было заметно, как он набирает высоту. И это так и нужно, но не все могут и хотят! Кто-то бережет свой голос. Кто-то болезненно воспринимает советы других. А он, даже когда уже болел, пел прекрасно! На «Травиате» музыканты оркестра в финале засыпали всю сцену белыми розами. Он наклонился их поднимать и уже не сдерживал эмоции. Аня Нетребко стояла рядом и плакала.

Он вышел на мировую сцену не только для престижа, он любил музыку, это его образ жизни. Но Красноярск он не забыл, очень любил этот город. Я каждый его приезд удивлялась, как он вдыхал воздух полной грудью: «Ну чем ты тут дышишь? Что тебе тут нравится? У тебя в Европе воздух лучше!». Он мне даже как-то сказал в последний свой приезд: «Мне хотелось уйти в тайгу и там умереть». Потом прищурился и говорит, а может я еще поживу? У меня внучка сделала дипломную работу о Хворостовском, на основе моего интервью сняла фильм, который назвала «Комета». Он и правда пролетел как комета и сгорел.
- Колледж во Владикавказе носит имя Гергиева еще при его жизни. И мы могли бы еще при жизни Димы это сделать. Но школу, институт, где он учился, переименовали только после его смерти. Родители хотят, чтобы был музей и при нем зал, где можно было петь и смотреть записи Димы. Видеоряд обязателен для обычного зрителя! Это профессионалы могут воспринимать на слух.
Мы общались до последнего.
- К тому моменту переписка уже была краткой, он все же сильно болел. Наша последняя встреча была на его последнем концерте, который он дал в Красноярске 2 июня 2017 года. Все понимали, что он приехал прощаться. В зале многие плакали.
Мне прислали видео последних его репетиций. У меня была истерика и я решила это удалить, чтобы никто не видел. Он занимался до самого последнего дня.

Лариса Марзоева: Воспоминания о Дмитрии Хворостовском

Я родилась на станции Малиновое Озеро, что в Алтайском крае. Работала сновальщицей на суконной фабрике, директором Дома культуры. Выпускница московского Театрального училища имени Щукина, с 1989 года актриса БДТ в Санкт-Петербурге.

В детстве мы росли как трава в поле! Гуляли на ветру, на солнце и в любви. Все лето бегали босиком. Семья наша была рабоче-крестьянская, родители нас любили абсолютной любовью. При этом труд мы знали с малочки. Все, чему научилась в детстве, я и сейчас умею и помню. Руки не забывают.

Если вдуматься, я росла в послевоенную пору. Родилась через шесть лет после окончания войны. Время было трудное: голодное, босоногое. Но если на детство смотреть как на полстакана воды, то у меня он был наполовину полным, а не пустым. Полным!

Родители были молодые, нас четверо детей, дружно жили, бабушка с дедушкой рядом. В доме всегда пахло пирогами. Я просыпалась, а солнце уже светило. Зажмурившись от счастья, вылезала в окно и, раздвинув вьюны, бежала самая довольная. Знаете, глаза прикрою, а эта картинка стоит у меня перед глазами, не проходит. Время ее пощадило, не стерло. Я была мечтательницей и фантазеркой и не любила ватаги. Могла на облака часами смотреть и фантазировать…Мечтала ли я стать артисткой? Да что вы. Нет, конечно. К нам вагон-клуб приходил один раз в месяц, и то нас, детей, туда добром не пускали. Это потом, когда подросли, стали разрешать кино смотреть.

Робкая мысль о том, а не попробовать ли мне в артистки, пришла ко мне в старших классах. И то приходилось скрывать, одноклассники бы обсмеяли. Там, где я росла, престижной профессией считались врач, учитель. А то артистка! Этого слова в той жизни и не существовало. Театра в глаза не видели. Да что там театра, музея вблизи не было…

Маму я всегда помню только в трудах, только в работе. Она кроткая у меня была. Осталась вдовой в сорок лет, папка умер в сорок восемь. Фронтовик был, у него внутри "гулял" крошечный осколок. Который и спровоцировал кровоизлияние в мозг. Война его добила через двадцать лет после победы. После его смерти мама сразу поседела. Ушла вся в работу и в нас, в детей. А работа была тяжелая - в лесу живицу из сосны добывали.

Я часто летние каникулы с мамой в лесу проводила, помогала ей. Помню, старшеклассницей была, как-то уморились мы с ней, сидим, отдыхаем, я ей говорю: "Мама, я хочу тебе монологи почитать..." Читала ей что-то из ролей Нонны Мордюковой и монолог Людмилы Чурсиной из фильма "Виринея".
Спрашиваю ее: "Мам, а из меня получилась бы артистка?" - "Конечно, доча, обязательно!" - в лесу говорила мне моя мамочка. Она мне такую уверенность, такие крылья дала. Словами не передать!

Мама застала меня артисткой. Она перекидывала моих героинь на меня, могла спросить: "Доча, что же он тебя на сцене так стукнул-то?!"
"Мам, это все специально так сделано", - отвечала я ей. А по глазам видела, что она все равно за меня переживет. Я для нее была доча, а не артистка.
И в кино она за меня переживала страшно, картину "Холодное лето пятьдесят третьего..." смотрела и рыдала.

С мамой ушло очень многое! Жаловаться, плакаться некому. И посоветоваться не с кем. Никто тебя так не пожалеет и не поймет, как мама. Никто и никогда!
Вообще я счастливая, что на земле выросла. Один пример. Захожу в дом на даче, а там у меня печка. Беру и растопляю ее запросто. Меня никто этому не учил. Я все помню интуитивно, все движения и навыки. Какую заслонку открыть, а какую закрыть. Это все часть меня. Первые шаги мои по земле были, а не по асфальту. А это большая разница.
Какая я мать? Ну не сумасшедшая - это точно. Всегда понимала, что придет время и сынок мой улетит, нельзя его привязывать к себе.

90-е годы были страшные, сынок учился, а я зарабатывала копейку, моталась по всей России со спектаклями и концертами. Чего только не было! И обманывали, и обворовывали. Вспоминать не хочется…Сейчас сын мне подсказывает часто. Многое понимает и порой дает матери правильные советы.

Что от жизни хочу? За все, что есть, слава Богу. Все, что хотела, Господь дал с лихвой. Надо еще отрабатывать. Ничего не прошу, все, что нужно в профессии, - есть. Только дай Господь.

Знаете, когда с подружками звоним другу другу, бывает, и о горестях поговорим. Но в конце разговора всегда скажем, что мы всем довольны. Всем! Это мое золотое правило. Но это понимание пришло с годами, когда шишек набила и когда в багаже уже много что есть.
Возраст? Не задумываюсь об этом серьезно. Просто надо иногда в паспорт поглядывать и понимать, что по перилам лестницы уже не прокатишься, как раньше.
А в остальном жизнь - как речка. С разным течением и перекатами, но течет. Надо с благодатью принимать эту речку - жизнь. Она течет, и ты по ней плыви.

Честно скажу, природе своей деревенской очень благодарна. Она мне многое дала. Надо только поливать свои корни и ни в коем случае не отрываться от них. Без корней мы никто.

Нина Усатова

Супер трендовый портрет в мультяшном стиле для твоей любимой.

Порадуй ее не просто вещью, а самыми настоящими эмоциями от подарка!

- Скидка на первый заказ 30%
- Бесплатные правки
- Более 20.000 отзывов

Жми, чтобы рассчитать стоимость:
https://vk.me/portret.love...

Жизнь не раз проверяла меня на прочность. Но, как и мои герои, я готов заплатить любую цену, чтобы оставаться самим собой.

– В молодости я прошел суровую школу службы на флоте, где действует закон «Один за всех!». В театре, где каждый сам за себя потому и выжил, что на флоте видел все: как люди сходили с ума, умирали... Если бы не трагедия в Охотском море, когда несколько судов попали в обледенение и многие из моих друзей погибли, я бы, наверное, до сих пор морячил. Помню, как мать, встретив меня на причале, сказала: «Всё. Или море, или я. Не могу больше». Она была вся седая, потому что нас там уже похоронили. Я вынужден был списаться на берег. А через какое-то время случайно попал на дипломный спектакль «Иванов» с Валерой Приемыховым в роли доктора Львова. Я был так потрясен увиденным, что пошел на берег Амурского залива и дал себе слово, что буду актером.

Мама с отцом расстались, когда мне было четыре года. Жизнь у нее была непростая: на кирпичном заводе работала и шпалы на железной дороге ворочала. Мама была красавицей: сама статная, черты лица тонкие. А руки мозолистые, пальцы толстые, разбитые работой. Но она этими пальцами лихо играла на балалайке, песен и частушек знала сотни.
Она меня воспитала так, что я не знаю слова «гордыня». Гордость во мне есть, а гордыни нет. Дороже, чем звания и награды, уважение людей. Как-то мне предложили 50 000 евро за рекламу банка, и я отказался, чем вызвал удивление. Но ведь где-то в моем Забайкальском поселке тетя Нюра сядет у телевизора, увидит меня и скажет: «Сделаю так, как Михайлов говорит, я ему верю». Сделает и пострадает. Как я могу ее предать?

Жизнь не раз подавала мне знаки: надо что-то менять. После спектакля «Смерть Иоанна Грозного» в Малом театре я серьезно болел, находился между жизнью и смертью.
Я просил руководство театра убрать слово «смерть» из заглавия, буквально на коленях стоял, чувствовал – будет беда! Но не послушали, посмеялись. И случилась катастрофа: я тяжело заболел, полгода провел в Склифе, двадцать килограмм веса долой, одни кости остались. Георгий Васильевич Свиридов, когда увидел меня после болезни, обнял и заплакал: «Я молился за тебя, сынок, знал, что ты вернешься!» После возвращения оттуда на многое стал смотреть по-новому, появились другие ценности: во втором браке родилась девчонка, я набрал курс, учу студентов. Значит, так было нужно, если ангел-хранитель спас.

Еще в юности. Если я о чем-то задумаюсь, рано или поздно это обязательно случается. Вот мечтал быть моряком – и сбылось. Мечтал стать актером – получилось! Задумал увидеть Северный полюс – и уже дважды там побывал. Ничего более потрясающего в своей жизни не видел. Два с половиной метра толщина льда, а под ним – четыре с половиной километра Ледовитого океана! Солнце светит, вокруг торосы – розовые, синие, малиновые, красные… И такие через тебя токи проходят! Прав был Тарковский в «Солярисе» – океан мыслит.
– Уже давно не выхожу на сцену Малого театра, снимаюсь редко. Хотя все складывалось неплохо – роли у меня были. Но когда я вижу сегодня, как здоровые мужики с медвежьими шеями играют в «пиф-паф», мне становится стыдно. Я устал от карликовой режиссуры, считающей, что чесать правой рукой левое ухо – это нормально. Эти прыгучие ребята – современные режиссеры – могут на сцене раздеть догола героев Чехова, а персонажей Островского посадить на писсуары. Стало модным самоутверждаться через великую драматургию вместо того, чтобы попытаться ее понять. Но я в этом участвовать не хочу. Окончательно профессия меня пока не отпускает, однако того фанатизма, с которым я когда-то пришел работать в театр, уже нет. Так что с горя не сопьюсь.

Для многих наших артистов эта вредная привычка стала роковой...
После фильма «Мужики!..» ко мне то и дело подходили незнакомые люди с предложением выпить за компанию. Откажешь – обидятся, скажут, загордился. Пришлось самым назойливым говорить, что не пью, потому что подшит. А вообще главный урок пития я усвоил еще в семнадцать лет, когда впервые крепко напился и меня волоком притащили на судно. Спустя время в каюту входит боцман и как влепит мне! А на другой день говорит: «Запомни закон моря, сынок: знай, с кем пить, когда и сколько. Не запомнишь – сдохнешь!» Вот я и запомнил на всю жизнь.
– Сегодня нет таких фильмов, как «Любовь и голуби» или «Мужики!..», которые любила и знала вся страна.Но я надеюсь, что такие фильмы будут. Я ведь в сценарии фильма «Мужики!..» поначалу ничего интересного для себя не увидел. Только потом узнал, что в основу сюжета положена реальная история. Благодаря «Мужикам!..» воссоединились столько семей! Я получал письма со всей страны: «Собирались разводиться, но посмотрели фильм – и как обожгло. Что же мы делаем, у нас ведь дети?!» А как народ принял картину «Любовь и голуби»! Начальство говорило: что это за деревня? Лубок! Но сколько в этих героях нравственной чистоты, доброты, юмора.
– Возможно, поэтому спектакль «Любовь – не картошка, не выбросишь в окошко», так любит публика. Он чем-то схож с фильмом «Любовь и голуби»...
Та же природа юмора – корневая, народная. Сколько там узнаваемых образов, ситуаций! А какой колоритный язык у автора пьесы Степана Лобозерова! Я очень люблю этот спектакль, с удовольствием играю вместе с моими замечательными партнершами – Ниной Усатовой и Кирой Крейлис-Петровой. И публика его любит, потому что в людях сидит тоска по русской деревне.

Александр Михайлов