Запах смерти в этом квартале не был чем-то новым. Пахло везде — от сточных канав до дверных косяков, которые давно утратили цвет под слоями пыли и гнили. Но сегодня воздух был особенно густ. Он не просто стоял — он давил, заползал в ноздри, прилипал к коже, словно предупреждая: не входи.

Доктор Рамон Артега не верил в предчувствия. В свои сорок с лишним он повидал всё: ампутации в полевых условиях, трихины под микроскопом, умирающих от холеры и рожающих под пулями. И всё же, стоя на пороге дома номер 14 на улице Ла Карраска, он впервые за долгое время почувствовал страх.
Не страх за свою жизнь. Страх перед тем, что случилось за этими полуоткрытыми дверьми.

— Господь да будет с нами, — прошептал Луис, юный аптекарь, стоявший позади.

Доктор молча шагнул внутрь. Следом — чиновник городской санитарной комиссии, дон Лоренсо Гутьеррес, щегольски приподнявший цилиндр, будто входил на бал, а не в комнату, где, возможно, ещё теплое тело.

Комната была темна, несмотря на полдень. Задёрнутые шторы, пыль в воздухе, простыня, сползшая с кровати. Возле окна — мальчишка лет тринадцати, с босыми ногами и лицом, серым как зола. Он не шелохнулся, даже когда дверь открылась.

А на полу — она.
Молодая женщина. В белом ночном платье, запятнанном чем-то бурым. На её губах запеклась кровь. Глаза закрыты. Закрыты навсегда.

У её плеча — младенец. Он ползал по её груди, хватаясь за ткань платья, и время от времени всхлипывал. Он ещё не понимал, что происходит. И, возможно, это спасло его от безумия.

Доктор опустился на колени. Не дыша. Дотронулся до шеи, до щеки — холодна. Проверил зрачки. Признаков жизни — ни малейших. Лихорадка? Возможно. Но что-то не вязалось. Не то положение тела. Не тот цвет кожи. Не тот запах.

Луис молча подал медицинскую сумку. Дон Лоренсо стоял, будто на сцене театра, с лицом, излучающим сочувствие, которое он, вероятно, репетировал перед зеркалом.

— Она умерла ночью, — раздался хриплый голос мальчика. — Я звал людей, звал соседей. Никто не пришёл.

— Как тебя зовут, сынок? — тихо спросил доктор.

— Хоакин.

— Кто был с вами вчера?

— Никого. Только мама. И... один человек. Он пришёл вечером. Я не видел лица. Он дал маме что-то выпить.

— Что именно?

Мальчик пожал плечами.

Доктор встал, медленно обвёл взглядом комнату. Всё выглядело бедно, но не нищенски. На тумбочке — пустая кружка. Рядом — аптечный флакон. Он поднял его. Этикетка стёрта, но запах…

Доктор поднёс его к носу — и отшатнулся. Что-то резкое. Не спирт. Не лекарство. Отрава?

— Мы запишем: смерть от жёлтой лихорадки, — сухо заявил дон Лоренсо. — Очередной случай. Заполните бумагу.

— Я... не уверен, — медленно произнёс Артега.

Чиновник повернулся к нему с натянутой улыбкой, в которой сквозил холод:

— Дорогой доктор, нам не до сомнений. В городе свирепствует желтая лихорадка. Сегодня ещё двадцать два вызова. Пусть мёртвые останутся мёртвыми. Мы должны думать о живых.

Доктор ничего не ответил. Он снова взглянул на женщину. На её изломанную позу. На сына, который не отходил от тела. И понял: что-то здесь не так. Это не лихорадка. Это — преступление, замаскированное под эпидемию.

Он не знал имени этой женщины — пока. Но к вечеру он его узнает. Узнает, кто приходил. Что было в кружке. И почему тело лежит не на кровати, а на каменном полу, у самой двери — будто она убегала.

— Луис, — тихо сказал он, — запиши всё. Даже если нас заставят забыть, мы должны помнить.

Снаружи вновь раздался кашель, плач, гомон толпы. Город продолжал умирать. Но один дом теперь молчал по-особенному.

И доктор Артега дал себе слово: он выяснит, почему.

Пролог.

Глава I. Пятно на пороге

К утру следующего дня доктор Артега уже знал имя покойной. Эсперанса Мартинес. 27 лет. Вдовствующая швея, родом из Кордовы, проживала в Буэнос-Айресе последние пять лет. Два ребёнка: мальчик Хоакин от первого брака, и младенец — имя в реестрах не значилось. Муж погиб в драке на портовом складе — дело закрыто по «обстоятельствам не зависящим от следствия».

На городском столе учётных записей смерть женщины зарегистрировали как «естественную, в результате жёлтой лихорадки». Запись 2136, подписано дон Лоренсо Гутьерресом.

Доктор читал запись в пустом коридоре санитарной комиссии, склонившись к тусклой лампе, и злился. Не на чиновника — на себя. Потому что вчера промолчал. Потому что позволил страху — пусть не за себя, но за истину — одержать верх.

За окном слышался звон колёс телеги — очередное тело вывозили на санитарную свалку за чертой города. Буэнос-Айрес погряз в смерти, и правда — больше никого не интересовала. Кроме, пожалуй, его одного.

Он вернулся в дом Эсперансы в полдень. Без цилиндра, без сопровождающих, без формальностей. Дверь была полуоткрыта. Как вчера. Всё выглядело нетронутым — будто город сдался.

На полу, где лежала женщина, осталось тёмное пятно. Оно уже впиталось в камень, оставив вокруг жирный контур. Ткань платья валялась рядом — её не забрали, не постирали. Лишь в углу, на кровати, сидел Хоакин. Смотрел в окно. Лицо — недвижное, каменное.

— Мальчик, — негромко сказал доктор. — Ты один?

— Да. Младший брат у соседки. Женщина из соседнего дома его забрала.

— Хорошо. Это хорошо. А ты почему остался здесь?

— Я обещал маме, что не оставлю её одну.

— Но маму увезли отсюда?

— Душа моей матушки здесь, в этой комнате. Я это чувствую.

Доктор присел рядом. Некоторое время они молчали. Лишь муха жужжала, кружась над тёмным пятном.

— Хоакин, я должен задать тебе ещё несколько вопросов. Это важно. Твоя мама... принимала лекарства?

— Иногда. Капли, кажется. Она говорила, что они горькие.

— Ты видел, кто ей их приносил?

- Накануне её смерти кто-то был у нас. Я уже лежал в постели. Он постучал, мама открыла. Они разговаривали. После я слышал, как она плакала. А потом — выпила что-то. Утром она не дышала.

— Ты не видел его лица?

— Нет. Только трость... с серебряной ручкой через дверной проем. Он облокотился на неё.

Доктор замер. Серебряная ручка. Трость. Не та деталь, которую мог бы выдумать ребёнок. Значит, этот господин не из бедняков. Артега встал, прошёлся по комнате. Поднял флакон, всё ещё лежавший на тумбе. Этикетка окончательно стёрлась. Но он снова почувствовал тот запах. Что-то вроде хинина, но с примесью... опиума? Или чего-то тяжелее?

Он сунул флакон в карман. Потом обернулся:

— Хоакин, мы обязательно узнаем, что случилось с твоей мамой.

— Хорошо, синьор, — тихо ответил мальчик. — Я хочу знать, почему она умерла.

*****

Доктор вернулся домой, на улицу Санта-Фе, уже затемно. Ужин остыл. Книги валялись на полу — он снова искал формулы, которые давно знал наизусть. Всё было впустую. Что-то мучило его.

Рамон Артега разложил на столе всё, что имел. Запись о смерти. Письмо от аптекаря Луиса, в котором тот писал, что в флаконе могла быть не только опиумная настойка, но и экстракт белладонны — крайне токсичное вещество. Симптомы — бледность, кровотечение, потеря сознания. Очень похоже на отравление.

Затем — карта города. Дом Эсперансы находился недалеко от улицы Аргентиналь, где располагались частные аптеки и... клуб «Сан-Игнасио». Закрытое учреждение, куда допускались лишь «почтенные господа и сильные мира сего». Доктор Артега знал: среди них был и дон Алехандро Муньос — советник при муниципальной управе. Он часто посещал богадельни, боролся с пороками, много говорил о борьбе с эпидемией. И, если верить слухам, имел связи... довольно интимного толка с разными женщинами, которых впоследствии щедро вознаграждал за молчание в качестве отступного.

Мог ли он быть тем самым, кто приходил к Эсперансе? Кто дал ей яд?

Доктор не знал. Пока не знал. Но утром он собирался посетить аптеку, где, по записям, был куплен флакон. Если удастся найти продавца — может, удастся получить описание покупателя. Серебряная ручка. Трость. Этого уже достаточно, чтобы начать ниточку...

Вечером он сидел у окна. Внизу, под фонарём, дети пели что-то заунывное, перебивая стук мёртвых тел в санитарных телегах. Город умирал, но Артега ещё чувствовал его пульс. И пока он бился — за него можно бороться.

В дверь постучали. Дважды. Быстро.

Доктор открыл. Перед ним стоял молодой аптекарь Луис с побледневшим лицом.

— Сеньор... мне нужно с вами поговорить. Срочно. Один человек приходил в аптеку. Он спрашивал о женщине с улицы Ла Карраска. И оставил... записку.

Доктор взял записку, дрожащими пальцами развернул. Внутри — аккуратный почерк:

"Не трогайте мёртвое. Забудьте женщину. Город умирает — и с ним должен умереть её позор."

Подписи не было. Только маленький оттиск сургуча. Символ: трость и змея.

Доктор Артега закрыл дверь. Потом взглянул в окно. И понял: за ним следят...

Продолжение детективного рассказа можно прочитать здесь

Алексей Андров. Рассказ «Убийство в доме на Ла Карраска»

Художник Хуан Мануэль Бланес

Цирковое представление – праздник для зрителей. Для выступающих же это ежедневный риск, расплачиваться за который иногда приходится жизнью. Картина «Семья акробатов» написана французским художником Гюставом Доре в 1874-м году.

У залатанной матерчатой стенки старого балагана доживает последние минуты маленький артист. Вероятно, помогая отцу выполнять трюк, ребёнок сорвался с высоты. Сквозь тряпки, которыми обмотана головка страдальца, обильно сочится кровь. Бледное лицо искажено болезненной гримасой. Безутешные родители не имеют возможности облегчить предсмертные муки. Всё, что может сделать плачущая мать, лишь прижимать к груди любимое дитя.

Отец, не снявший грима, сгорбившись, сидит рядом. В его глазах стоят слёзы. Шутовские наряды, сложенные в углу музыкальные инструменты и колода карт, раскинутая для гадания, в контексте разразившейся трагедии выглядят особенно фальшиво. Семейство окружают дрессированные питомцы. Заметно, что собаки сопереживают горю, тогда как посаженная на цепь сова, кажется, не имеет способности к состраданию.

На дальнем фоне видна публика и остальные циркачи, лица которых обращены в сторону главных героев. Низко нависшее над их головами небо усугубляет тяжесть от восприятия случившегося. Условно композицию можно разделить на две половины. От правого верхнего угла к нижнему левому между потусторонним светом вечности и земным мраком пролегла незримая диагональ.

Сегодня полотно хранится в коллекции музея Роже-Кильо (Клермон-Ферран, Франция).

В тесной обстановке бедной комнаты разворачивается тихая драма. Уставший мужчина в смятой фраковой одежде сидит на краю кровати и машинально считает оставшиеся деньги. Перед ним стоит молодая женщина в длинной ночной рубахе, её руки сложены на животе, а во взгляде — немой укор и тревога. Такова сцена картины Иллариона Прянишникова «В казино был», где художник показывает разрушительное воздействие азартной страсти на семейную жизнь.

Здесь нет громких жестов и внешнего пафоса: напряжение рождается из молчания, из простых бытовых деталей. Скомканное одеяло, забытая на стуле шаль и блеклые обои усиливают ощущение безысходности. Взгляд зрителя будто становится свидетелем разговора, который ещё не начался, но исход его уже очевиден.

Картина Прянишникова — часть традиции критического реализма второй половины XIX века, где бытовая сцена становится поводом к социальному размышлению. Художник показывает не просто частный случай, а типичную историю падения человека под властью порока, затрагивающую самые простые и уязвимые стороны жизни — доверие, семью, любовь.

Картина находится в Нижнетагильском музее изобразительных искусств.

Учительский труд – благородное, но непростое занятие, на которое в одинаковой степени требуются как моральные, так и физические силы. Картина «Заснула» написана Борисом Кустодиевым в 1896-м году.

В комнате юной учительницы стоит звенящая тишина. Готовясь к завтрашним урокам, утомлённая девушка незаметно для самой себя задремала. Голова медленно опустилась на руку, веки крепко сомкнулись, и наступил короткий миг незапланированного, но такого желанного отдыха.

Начинающий живописец писал композицию с натуры. Моделью послужила старшая сестра художника Екатерина Михайловна. По окончании положенных гимназических классов она на 3 года отправилась в Санкт-Петербург, где обучалась на Педагогических курсах. Одолев науку и получив звание домашней наставницы, Катя вернулась на малую родину и поступила на должность преподавателя математики Мариинской женской гимназии.

Произведение с документальной чёткостью воспроизводит как облик героини, так и интерьер её комнаты. Портретное сходство подтверждается сохранившимися фотографическими снимками. Рабочее место даёт представление об интересах девушки. Помимо книг и конспектов на столе в стакане стоят карандаши и кисти – отсылка к семейному увлечению живописью. Именно Екатерина, художник-любитель, привила брату любовь к искусству и привела будущего мастера в художественную студию Павла Алексеевича Власова.

Сегодня работа хранится в Астрахани в коллекции Дома-музея автора.

«Осень в провинции. Чаепитие»

Тихий городок с ног до головы оделся в пёстрый наряд золотой и багряной листвы. Щедрое солнце напоследок одаривает теплом каждую малую былинку. Картина «Осень в провинции. Чаепитие» написана Борисом Кустодиевым в 1926-м году.

В правом нижнем углу за накрытым столом восседают две дородные купчихи. Прихлёбывая чай, они с улыбкой беседуют о чём-то приятном. Непременный участник посиделок – самовар поблёскивает гладкими боками. На блюдах алеют ломти сочного арбуза, румянятся яблоки. По соседству расположился пирог с хрустящей корочкой. На перилах террасы, зажмурившись, уютно примостилась пятнистая кошка.

Женщины не единственные участники композиции. На солнечной стороне улицы, опираясь на палку, сидит бородатый старичок со своей верной дворняжкой. Из-под козырька картуза он глядит на играющих ребятишек. Тут же бродят соседские куры, а на обочине пощипывает травку гнедая лошадь. Под тенью кленовой листвы спряталось озерцо, в котором собираются искупаться важные гуси. У дальнего плетня уже давно разговаривает знакомая парочка.

Художник родился и вырос в Астрахани. Очертания города детства часто возникали на его картинах. В поздний период творчества, ознаменованный длительной болезнью, обращение к астраханским видам с милыми сердцу домиками, маковками церквей и безвозвратно ушедшему ощущению стабильности служило мастеру целительной ностальгией, на время уводящей от тягот действительности.

Сегодня полотно хранится в собрании Государственной Третьяковской галереи.

— Он умер, говорите? — голос доктора Монтгомери был хрипловат от недосыпа, но взгляд оставался ясным.
— Да, сэр, в семь пятнадцать утра. Палата №3, койка у окна. Имя — Генри Бакстер, — доложил ординатор, торопливо перебирая в руках кожаный журнал с подписями.

Лондон, январь 1887 года. Госпиталь Сент-Бартоломью, Восточное крыло.

Доктор Эдвард Монтгомери, один из самых молодых выпускников Королевского медицинского колледжа, пользовался в госпитале неоднозначной репутацией. Его уважали за точность и не выносили за склонность к вопросам, которые, по мнению большинства коллег, лучше не задавать.

— Простая экстракция зуба. Флегмона была локализована. Почему, чёрт возьми, у него остановилось сердце?

— Мы... не знаем, сэр. Доктор Хьюз считает, что дело в индивидуальной реакции на эфир.

Монтгомери хмыкнул и махнул рукой. Он уже знал, что Хьюз будет замешан — по какой-то странной закономерности все спорные смерти касались его дежурств.

Врач направился в морг. За анатомическим столом, в полутьме, стоял доктор Грейвс, старший патологоанатом. Он был невыразителен — всё в нём дышало аккуратной незаметностью: от тусклой металлической оправы очков до серой лондонской кожи.

— Грейвс, я прошу вскрытие тела пациента Бакстера. Срочно.
— Вы подозреваете что-то, доктор Монтгомери? — голос был мягкий, как ватная вата.
— Я подозреваю, что сердце у тридцатипятилетнего мужчины не останавливается просто так.

Врачебный клуб на Чартерхаус-сквер, тот самый, куда допускали только носителей ученой степени был почти пуст. За бокалом портвейна Эдвард встретился с Арчибальдом Крейном — бывшим инспектором Скотланд-Ярда, человеком с мрачной иронией в голосе и тяжёлой походкой.

— Тебя всё тянет на трупы, Эдди, — пробурчал он. — Тебе не приходило в голову, что некоторые из них просто... мертвы?
— Этот не просто мертв. Я знал его. У него была лёгкая челюстная флегмона, обычная процедура, никакого риска. И вдруг — остановка сердца, без агонии, без судорог. Как будто кто-то выключил его.
— Как будто? Хочешь сказать — кто-то убил его?

Эдвард откинулся на спинку кресла.

— Пока что это просто нелепое совпадение. Но если вскрытие подтвердит мою догадку…

— Что ты ищешь?

— След. След чего-то чужеродного. Инъекция, препарат, я не знаю. Но, Арчи, в истории этого госпиталя уже бывали случаи, когда смерть не была естественной.

*****

Через два дня, в морозное утро, доктор Грейвс вручил Монтгомери лист с заключением. Он говорил тихо, без интонации:

— Сердце не имело признаков ишемии. Коронарные сосуды чисты. Ни тромбов, ни аневризм. Но вот...

Он указал на пункт, обведённый аккуратным почерком:

"Прокол мягких тканей в области правой икроножной мышцы. След от инъекции. В просвете — следы алкалоидного вещества. Химический анализ затруднён."

Монтгомери застыл.

— Но ему не назначали никаких инъекций. Ни морфия, ни наперстянки.

— В медкарте этого нет. Подпись под процедурой отсутствует.

— Кто заходил к нему ночью?

— Последний обход был у доктора Хьюза. Он не ночевал в корпусе, но дежурил до одиннадцати.

Позже вечером, в своей квартире на Бейкер-стрит, Эдвард рассказывал обо всём Крейну. Тот выслушал молча, затем поднял бровь.

— Доктор Хьюз... Это тот, что давал медицинскую присягу пьяным?
— Он нередко бывает пьян, да. Но Хьюз слишком примитивен для яда. Он скорее задушит, чем подмешает алкалоид.

Крейн выпрямился, как в былые времена на допросах.

— Ты думаешь, кто-то из персонала?
— Да или тот, кто одел белый халат временно.

— Зачем? В чем мотивация преступника?
— Вот это — и есть настоящая загадка.

Промозглым утром ветер хлопал по стеклу лаборатории. Монтгомери, уставившись на стеклянную пробирку, шептал:

— Укол, которого не должно было быть. Но чья рука держала шприц?..

*****

Было не больше шести утра, когда из приёмного корпуса принесли в морг второе тело. Мужчина, лет сорока, плотный, с аккуратно подстриженной бородой. Смерть настигла его внезапно, после обычной пункции плевральной полости — рутинной процедуры, к которой не придавали большого значения.

Доктор Монтгомери стоял над телом, сжав губы.

— Имя? — спросил он, хотя и так знал.
— Томас Ривз, — ответил ординатор. — Коммивояжёр. Госпитализирован с сухим плевритом. Осложнений не было.
— Кто оперировал?
— Доктор Миллер. Ассистировала медсестра Элис Мортон.

Это имя прозвучало, как удар. Оно уже мелькало в записях с подобными случаями.

Спустя десять минут Эдвард стоял напротив Элис Мортон — молодой женщины с виноватым взглядом.

— Мисс Мортон, вы ассистировали при пункции Ривзу?

— Да, доктор. Всё было в пределах нормы. Он шутил перед процедурой. Сказал, что боится игл больше, чем долгов.

— Кто делал инъекцию морфия?

— Я. По предписанию. Вот запись в карте. — Она протянула тонкий лист бумаги с чёткой датой, временем и подписью: Э. M.

— У вас не было ощущения, что пациент ведёт себя необычно? Симптомы после укола?
— Только лёгкая тахикардия. Но это бывает. Особенно у мужчин.
— Вы были в той же палате, где лежал Генри Бакстер?

— Да. Это Палата №3. Южное крыло.

Монтгомери замолчал. Совпадение стало слишком точным.

— Мисс Мортон, мне нужно знать: были ли у вас в прошлом подобные случаи? Неофициальные, возможно?

Она побледнела.

— Вы намекаете на Салли?

— Я не намекаю. Я спрашиваю.

Элис села. Губы её побелели.

— Салли была моей младшей сестрой. Умерла два года назад в больнице Святого Джайлза. Я была тогда на стажировке. Кто-то обвинил меня в небрежности. Ввели неправильную дозу наперстянки. Было расследование, но... доказательств не нашли. Я осталась чиста.

— И всё же вы пришли сюда. Под новой фамилией.

— Потому что иначе меня не взяли бы. А я умею делать свою работу, доктор. Лучше, чем вы думаете.

На следующий день Монтгомери отправился в аптеку госпиталя. Узкое помещение было заставлено полками с пузырьками и жестяными банками. За деревянной стойкой стоял мистер Лэмб — аптекарь с манерами викария и голосом медной трубы.

— Доброе утро, доктор. Чай с ромашкой? Или что посильнее?

— Я по делу. Мне нужен журнал выдачи препаратов за последние пять дней.

— Без ордера главврача я не...

— Вы хотите, чтобы я поднял шумиху? Я же не спрашиваю про личные запасы морфия. Хотя, если вы о них знаете...

— Довольно! — рявкнул Лэмб, однако покорно вынул журнал.

Монтгомери листал страницы быстро. Всё казалось в порядке: имя врача, подпись, дата. Но вдруг его палец замер:

— Вот. "Морфий, 5 ампул, Палата №3". Подпись...

Он поднёс запись к глазам. Почерк был непривычно округлый. Подпись не принадлежала ни Хьюзу, ни Миллеру, ни самой Мортон.

— Кто подписал это?

— Вы, доктор.

— Я не расписывался. И если бы это был кто-то из наших, я бы узнал. Кто ещё имел доступ к препарату?

— Теоретически — никто.

*****

— Фальсификация подписи, — сказал Крейн, сидя у камина с бокалом бренди. — Это уже не халатность. Это преднамеренное действие.
— И тот, кто это сделал, знал, что морфий используется для "мягкого ухода". Несмертельно, но в нужной дозе — эффективно.
— Подделка требует времени и уверенности. Ты думаешь — Элис?

— Не думаю. И подделка подписи явно не по её части. Однако эта девица может быть сообщницей.

Крейн уставился в огонь.

— А если Лэмб? Тихий аптекарь. Все забывают о нём. Но он держит ключи. У него есть доступ ко всем препаратам.
— Не исключено. Он не так прост, как кажется. Я видел, как его лицо дрогнуло, когда я нашёл ту запись.

Поздним вечером Монтгомери остался в лаборатории. Лампа дрожала, пробирки отбрасывали длинные тени. Он снова разглядывал журнал, сверяя почерки.

— Не похож ни на один... — пробормотал он.

На миг ему показалось, что он упустил нечто важное. Не в записях — в логике. Кто-то имел доступ. Кто-то знал график. Кто-то...

*****

ЛОНДОНСКАЯ УТРЕННЯЯ ГАЗЕТА

Смерть пациента в госпитале Сент-Бартоломью

Повторяющиеся инциденты вызывают обеспокоенность в медицинских кругах

В редакцию поступили сведения о третьем по счёту случае внезапной смерти пациента в стенах госпиталя Сент-Бартоломью за последние десять дней. По имеющимся данным, речь идёт о мужчине, поступившем на плановую операцию и скончавшемся в ходе процедуры, несмотря на отсутствие клинических противопоказаний.

Источники внутри учреждения, пожелавшие остаться неназванными, указывают на совпадения между случаями: все пациенты находились в одной и той же палате, а уход за ними, как полагают, осуществлялся с участием одного и того же среднего медицинского персонала.

Также стало известно, что в журнале аптечного учёта обнаружена подпись, подтверждающая выдачу препаратов, однако подлинность её вызывает сомнения. Личность подписанта установить не удалось.

Официальные представители госпиталя в беседе с корреспондентом нашей газеты подтвердили факт смерти пациента, но отказались давать комментарии относительно каких-либо внутренних расследований, сославшись на врачебную тайну и соблюдение процедур.

Министерство здравоохранения, по нашим сведениям, пока не проводит проверки. Тем не менее, в профессиональной среде отмечается растущая обеспокоенность. Сент-Бартоломью по праву считается одним из старейших и наиболее авторитетных медицинских учреждений страны, и любая аномалия, затрагивающая его репутацию, заслуживает пристального внимания.

Вторую часть детективного рассказа можно прочитать здесь

Алексей Андров. Рассказ "Тени госпиталя Сент-Бартоломью"