Помню, уже спустя годы после войны бродил я по весеннему редкому лесу и вдруг увидел серый цементный конус с красной звездой и со столбцом фамилий на металлической табличке. Агапов, Дадимян, Мешков… Я читал фамилии незнакомых мне людей и когда дошел до начинающихся на букву «П», подумал, что мое место в этом списке было бы здесь. Деловито так подумал, просто. Такой реальной представлялась мне смерть в окопах той страшной войны, так часто дышала она мне прямо в лицо.
В армию меня призвали в 1940 году. Служба моя началась в Саратове, затем перевели в Оренбург. Там и застало меня известие о начале войны. Короткая подготовка — и на фронт. А возраст — всего девятнадцать.
В июле нас сформировали и направили на 2-й Юго-Западный фронт — харьковское направление. Прибыли оборонять небольшой городок. По виду тех, кто уже воевал, было ясно: тут «жарко». Окопались. Силища на нас шла — не сосчитать. Почти вся дивизия полегла, от нашего взвода человек шесть или восемь в живых осталось.
Основную тяжесть войны несла пехота. Мина, которая танку рвет гусеницу, пехотинцу отрывает ноги. Марш-бросок на лафете — одно, а на своих двоих, да еще по колено, а то и по уши в грязи, — другое. Пули бессильны перед броней, но вся броня пехотинца — гимнастерка. Сами понятия фронта и тыла относительны. Если пули противника доставали нас на излете и вязли в шинели, не задевая тела, — мы, пехота, уже считали себя в тылу.
Я помню свой первый бой, в котором из нас, сорока двух человек, осталось в живых четырнадцать. Я ясно вижу, как падал, убитый наповал, мой друг Алик Рафаевич. Он учился во ВГИКе, хотел стать кинооператором, но не стал… Мы бежали недалеко друг от друга и перекликались — проверяли, живы ли. И вдруг:
— То-о-оли-ик!
Обернулся. Алик падает…
Рядом кто-то кричал:
— Чего уставился? Беги со всеми, а то и самому достанется, если на месте-то…
Я бежал не помня себя, а в голове стучало: нет Алика, нет Алика… Помню эту первую потерю как сейчас…
Из оставшихся в живых сформировали новый полк — и в те же места. Грохот такой стоял, что порой сам себя не слышал.
А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней — неожиданно:
— Ку-ка-ре-ку-у!..
Петух какой-то по старой привычке начинал день. Было удивительно: как только он выжил в этом огне? Значит, жизнь продолжается…
А тишину разорвал рев танков. И снова бой.
И снова нас с кем-то соединили, и снова — огненная коловерть… Командиром нашего взвода назначили совсем молоденького, только что из военшколы, лейтенанта. Еще вчера он отдавал команды высоким, от юношеского смущения срывающимся голосом, а сегодня… я увидел его лежащим с запрокинутой головой и остановившимся взглядом.
Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как люди седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это «прием» войны.
Но там же я видел и познал другое. Огромную силу духа, предельную самоотверженность, великую солдатскую дружбу. Человек испытывался по самому большому счету, шел жесточайший отбор, и для фронтовика немыслимо было не поделиться с товарищем последним куском, последним куревом. Может быть, это мелочи, но как передать то святое чувство братства — не знаю, ведь я актер, а не писатель, мне легче показать, чем сказать.
Говорят, человек ко всему привыкает. Я не уверен в этом. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает все это в памяти…
…Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах.
Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться.
Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню…
Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты отрыли нас.
В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и… мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги.
Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я неизменно отвечаю: «Люди».
Есть страшная статистика: из каждой сотни ребят моего поколения, ушедших на фронт, домой возвратились лишь трое… Я так ясно помню тех, кто не вернулся, и для меня слова «за того парня» звучат уж никак не отвлеченно…
Однажды в телепередаче я рассказал об Алике Рафаевиче, и ко мне пошли письма: однофамильцы Алика спрашивали о своих пропавших родственниках. А однажды пришла женщина, и я сказал: «Вы мама Алика». Ошибиться было невозможно, одно лицо… Мы переписываемся до сих пор.
В другой раз, выступая в Орехово-Зуеве, я рассказал о своем друге Александрове — был у нас такой веселый, бесшабашный солдат, этакий стиляга — он фасонисто подворачивал голенище валенка, и вот по этому подвернутому валенку, торчащему из сугроба, я его однажды и узнал… Откопали — и правда он. А после выступления за кулисы пришел парнишка: «Это, наверное, был мой папа…» Смотрю — лицо, походка, все похоже…
После ранения на фронт я вернуться уже не смог. Меня комиссовали подчистую, никакие мои просьбы и протесты не помогли, комиссия признала меня негодным к воинской службе. И я решил поступать в театральный институт. В этом был своего рода вызов врагу: инвалид, пригодный разве что для работы вахтером (я действительно побывал на такой работе), будет артистом. И здесь война вновь страшно напомнила о себе — требовались парни, а их не было… Так что те слезы в фильме «Белорусский вокзал», в квартирке бывшей медсестры, вовсе не кинематографические.

В детстве я никогда не мёрз. Вообще никогда. Особым видом непонятного сегодня кайфа было придти в школу без куртки зимой. Мой одноклассник Андрей так и делал, ему повезло, он жил через забор со школой.
Мне, живущему в нескольких кварталах мама ни за что бы этого не разрешила. Но зато можно было расстегнуться. Это тоже было круто.
Мне не было холодно. Даже в январе. Долгая дорога со школы домой с одноклассниками сопровождалась беготней, игрой в снежки, падениями в сугроб. И было абсолютно не холодно.
Даже если кто-то засовывал комок снега за шиворот, я просто орал, смеялся, да что там, все смеялись, а потом я уже бежал за "обидчиком", пытаясь запихать снег ему.
И никто-никто, абсолютно никто не мерз. Я не помню, чтобы надевал в школу свитер даже в лютые морозы. Школьный полушерстяной пиджак с шевроном на рукаве, сверху пальто. Во и все.
Не было термобелья, не было комбинезонов на пуху. Максимум, что было это треники с "педалями" под школьные брюки. И я не мерз.
А потом детство кончилось, я вырос. Это произошло очень просто. Однажды я вышел на улицу поздней осенью, поёжился, сказал:
-Ну, и холодина...
А потом застегнул молнию куртки до подбородка и пошёл по своим делам. А детство разочарованно вздохнуло и пошло в другую сторону.
Теплых вам дней, не мёрзните!
(из сети интернет)

Из её речи перед многотысячной толпой в Чикаго во время поездки по США:, Джентльмены, мне двадцать пять лет. На фронте я успела уничтожить триста девять фашистских захватчиков. Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной..
Толпа взорвалась неистовым шумом одобрения.
На снимке самая результативная женщина-снайпер в истории - Герой Советского Союза Людмила Михайловна Павличенко,

Байка про женское коварство
Знаменитая советская актриса Любовь Орлова была женой не менее знаменитого кинорежиссера Александрова. Жили они в любви и согласии, что не мешало Александрову иметь периодические романы на стороне. Богемное общество, сами понимаете, и Орлова относилась к этим романам философски. Но однажды...
Любовь Орлова узнала, что ее муж пригласил любовницу, тоже актрису кино, к себе на день рождения. И та опрометчиво согласилась. А зря. Философскому терпению Орловой пришел конец, и она решила отомстить. Но как!!!
В те времена все элитные работники культуры обслуживались в специальных комбинатах бытового обслуживания. Поэтому Орловой не стоило большого труда пойти к общему с соперницей портному и, как бы невзначай узнать КАКОЕ нарядное платье портной шьет для мужниной любовницы. Этого было достаточно.
И вот в тот самый день рождения к Орловым приходит та самая актриса и в том самом платье. Лучше бы она не приходила. Потому что в доме Орловых-Александровых недавно - ко дню рождения - сменили всю обивку на всех креслах и диванах и даже стульях. И была та обивка сделана почему-то именно из той ткани, из которой сшила себе платье незадачливая соперница! А из остатков обивки Любовь Орлова сама сшила коврик для вытирания ног...
Визит соперницы был очень короток, ибо ни стоять среди всего этого великолепия, ни, тем более, присесть на любой из предметов мебели она не могла...
Страшная ЖЕНСКАЯ месть. Браво!!!