Пройди тест и узнай какой ты тип аниме художника!
Жми на ссылку, чтобы пройти тест:
https://vk.com/app7070938_...

🖌️ Левитан — нищий и голодный мальчик, внук раввина из местечка Кибарты Ковенской губернии — сидел, сгорбившись, за столом в московском трактире и вспоминал картины Коро.

Замызганные люди шумели вокруг, ныли слезные песни, дымили едкой махоркой и со свистом тянули желтый кипяток с обсосанных блюдец. Мокрый снег налипал на черные стекла, и нехотя перезванивали колокола. Левитан сидел долго, — спешить ему было некуда. Ночевал он в холодных классах училища на Мясницкой, прятался там от сторожа, прозванного «Нечистая сила».

Единственный родной человек — сестра, жившая по чужим людям, изредка кормила его и штопала старый пиджак. Зачем отец приехал из местечка в Москву, почему в Москве и он и мать так скоро умерли, оставив Левитана с сестрой на улице, — мальчик не понимал. Жить в Москве было трудно, одиноко, особенно ему, еврею.

— Еврейчику ещё порцию ситного, — сказал хозяину половой с болтающимися, как у петрушки, ногами, — видать, ихний бог его плохо кормит.
Левитан низко наклонил голову. Ему хотелось плакать и спать. От теплоты сильно болели ноги. А ночь все лепила и лепила на окна пласты водянистого мартовского снега.

В 1879 году полиция выселила Левитана из Москвы в дачную местность Салтыковку. Вышел царский указ, запрещавший евреям жить в «исконной русской столице». Левитану было в то время восемнадцать лет.

Лето в Салтыковке Левитан вспоминал потом как самое трудное в жизни. Стояла тяжелая жара. Почти каждый день небо обкладывали грозы, ворчал гром, шумел от ветра сухой бурьян под окнами, но не выпадало ни капли дождя.

Особенно томительны были сумерки. На балконе соседней дачи зажигали свет. Ночные бабочки тучами бились о ламповые стёкла. На крокетной площадке стучали шары. Гимназисты и девушки дурачились и ссорились, доигрывая партию, а потом, поздним вечером, женский голос пел в саду печальный романс:
Мой голос для тебя и ласковый и томный…

То было время, когда стихи Полонского, Майкова и Апухтина были известны лучше, чем простые пушкинские напевы, и Левитан даже не знал, что слова этого романса принадлежат Пушкину.

Он слушал по вечерам из-за забора пение незнакомки, он запомнил еще один романс о том, как «рыдала любовь».

Ему хотелось увидеть женщину, певшую так звонко и печально, увидеть девушек, игравших в крокет, и гимназистов, загонявших с победными воплями деревянные шары к самому полотну железной дороги. Ему хотелось пить на балконе чай из чистых стаканов, трогать ложечкой ломтик лимона, долго ждать, пока стечет с той же ложечки прозрачная нить абрикосового варенья. Ему хотелось хохотать и дурачиться, играть в горелки, петь до полночи, носиться на гигантских шагах и слушать взволнованный шепот гимназистов о писателе Гаршине, написавшем рассказ «Четыре дня», запрещенный цензурой. Ему хотелось смотреть в глаза поющей женщины, — глаза поющих всегда полузакрыты и полны печальной прелести.

Но Левитан был беден, почти нищ. Клетчатый пиджак протерся вконец. Юноша вырос из него. Руки, измазанные масляной краской, торчали из рукавов, как птичьи лапы. Все лето Левитан ходил босиком. Куда было в таком наряде появляться перед веселыми дачниками!

И Левитан скрывался. Он брал лодку, заплывал на ней в тростники на дачном пруду и писал этюды, — в лодке ему никто не мешал. Писать этюды в лесу или в полях было опаснее. Здесь можно было натолкнуться на яркий зонтик щеголихи, читающей в тени берез книжку Альбова, или на гувернантку, кудахчущую над выводком детей. А никто не умел презирать бедность так обидно, как гувернантки.
Левитан прятался от дачников, тосковал по ночной певунье и писал этюды. Он совсем забыл о том, что у себя, в Училище живописи и ваяния, Саврасов прочил ему славу Коро, а товарищи — братья Коровины и Николай Чехов — всякий раз затевали над его картинами споры о прелести настоящего русского пейзажа. Будущая слава Коро тонула без остатка в обиде на жизнь, на драные локти и протертые подметки…

…Неприязнь к Саврасову преподаватели переносили на его любимого ученика — Левитана. Кроме того, талантливый еврейский мальчик раздражал иных преподавателей. Еврей, по их мнению, не должен был касаться русского пейзажа, — это было делом коренных русских художников. Картина была признана недостойной медали. Левитан не получил звания художника, ему дали диплом учителя чистописания.

С этим жалким дипломом вышел в жизнь один из тончайших художников своего времени, будущий друг Чехова, первый и ещё робкий певец русской природы…
© Константин Паустовский. Исаак Левитан. (фрагменты)

Однажды Дмитрий Шостакович, будучи в Жуковке, зашел на станции в стеклянную стоячую пивную пить пиво с местными жуковскими мужиками.
Рассказывают, что, стоя за липкими столиками, хлебая пиво и разделывая воблу, мужики рассказывали, кто, где работает. И один оказывался трактористом на местной машинно-тракторной станции, другой — водителем грузовика, третий — грузчиком ... В ответ на вопрос про свою работу Шостакович, дескать, сказал честно: «Я композитор».
Мужики переглядывались. Молчали с минуту и пожимали плечами: «Ну, не хочешь — не говори...»

Монумент «Жажда» в Брестской крепости

Зачастую мы проходим мимо памятников героям войны и даже не знаем, за какой подвиг того или иного человека увековечили в камне или бронзе.
В Бресте, который первым принял на себя удар германской военной машины, сейчас много памятников, напоминающих о тех страшных днях. Один из них – монумент «Жажда». На нам боец из последних сил тянется каской к воде. В основе его – реальный человек и реальный подвиг одного из защитников Брестской крепости – поволжского немца Вячеслава Мейера.

«22 июня ровно в четыре часа». Именно тогда для защитников Брестской крепости и началась война. Старшина Вячеслав Мейер прибыл в Брест из Поволжья, из Энгельса. Сам немец. Сослуживцы рассказывают, что старшина был большим оптимистом. Даже в безнадежных, казалось бы, ситуациях старался приободрить своих бойцов.

Мейер возглавил оборону одного из отсеков казарм крепости. Его подразделение было в составе группы комиссара Фомина. На момент начала войны старшине было 24 года. Дома его ждала мать – Варвара Мейер.

Немцы, которые рассчитывали взять крепость с наскока, не ожидали такого яростного сопротивления. Но была у крепости одна слабость – дефицит воды. Казармы, часть из которых держало подразделение старшины Мейера, находились недалеко от речки Мухавец. Но добраться до воды было невозможно – немцы простреливали все подходы к реке. Любая вылазка заканчивалась гибелью смельчака. А ведь в казармах были и члены семей военнослужащих: дети, женщины, старики, были раненные. Да и здоровым бойцам нужна была вода.

И в один день, никому ничего не сказав, старшина Мейер схватил котелок и ринулся к оконному проему – не смог больше смотреть на муки людей. Его даже остановить не успели. Бойцы замерли в ожидании – совсем недавно установилось затишье. А старшина бежал вниз по откосу к воде.

Уже никто и никогда не узнает – просто прозевали ли немецкие пулеметчики бойца или же не успели среагировать сразу, но старшина зачерпнул воду из реки и аккуратно, чтобы не расплескать, ринулся назад. Мейер добежал до оконного проема, успел подать котелок сослуживцам, и тут грохнул выстрел. Умирая, старшина успел сказать только: «Воду раненым»...

Посмертно Вячеслава Мейера наградили орденом Великой Отечественной войны II степени.